Луна над Сохо

Она сказала, что Шерри зачислили в Женский вспомогательный территориальный корпус, а Пегги пополнила ряды Женской вспомогательной службы ВМС. Сама же Симона выбрала Женские вспомогательные Военно-воздушные силы, поскольку кто-то ей сказал, что можно будет стать пилотом.

– Ну или хотя бы познакомиться с симпатичным летчиком, который возьмет меня к себе в кабину.

Дядя Пегги, канадец, привел их в тот день в «Кафе де Пари», и Шерри заверила его, что они будут вести себя прилично, экономить деньги, выпьют только по одному коктейлю и не станут заказывать никакой еды.

Симона прижалась щекой к моей груди. Я тихо гладил ее по голове.

– Хотя столик можно было найти и получше, – сказала Симона. – Он был какой-то совсем маленький, да и расположен неудачно. Если смотреть на сцену, мы сидели сбоку в самом углу.

В клубе было полным-полно симпатичных канадских офицеров, один из которых прислал им на столик бутылку шампанского. Это вызвало бурную дискуссию на тему того, допустимо ли принимать такой подарок. Пегги, однако, прекратила этот спор, единым махом выпив свой бокал. Началась вторая волна дискуссии, уже касательно того, нельзя ли будет добыть у канадцев еще одну бутылку. И что, мрачно осведомилась Шерри, они рассчитывают получить взамен?

Пегги сказала, что лично она готова отдать канадцам все, что они только захотят. Она придерживалась мнения, что патриотический долг британских девушек – обеспечить храбрым воинам-союзникам достойный прием, и была полностью готова исполнять этот долг и думать об Англии[74].

Но им не было суждено получить вторую бутылку, а канадцы остались без «сладкого». Ибо в этот самый момент группа заиграла «Тело и душу», и девушки уже больше не могли отвести глаз от Кена Джонсона.

– Никто не сказал мне, что чернокожий мужчина может быть настолько красив, – мечтательно вздохнула Симона. – А как он двигался! Неудивительно, что его прозвали Змеиные Кольца.

Она умолкла и, поглядев на меня, нахмурилась:

– Ты уже возмутительно долго меня не целовал.

Она надула губки, и я наклонил голову и поцеловал ее. Вот это была самая большая глупость из всех, какие я когда-либо совершал. Включая тот раз, когда я влетел в высотное здание за полминуты до его сноса.

Вестигий обычно трудно идентифицировать. Это как смутная тревога, которую ощущаешь на кладбище, как полузабытый детский смех во дворе, как знакомое лицо, краем глаза замеченное в толпе. Но то, что меня накрыло, едва я коснулся губ Симоны, представляло собой самый настоящий видеоряд – цветной, в высоком разрешении. И показывал он последние минуты жизни Кена Джонсона, а вместе с ним еще сорока человек, находившихся в тот вечер в «Кафе де Пари». Мне очень не понравилась атмосфера этого вестигия. Смех, люди в форме, оркестр – прославленный джаз-бэнд, играющий нежную танцевальную мелодию, – и затем тишина.

В эпоху Возрождения, расцвета искусства, культуры и вечных кровопролитных войн, некоторые особо отчаянные военные инженеры прорывали оборону крепостей так: подбегали к воротам и закладывали возле них нехитрые взрывные устройства. Но поскольку в те дни взрывные устройства были скорее предметами искусства, нежели детищами науки, они нередко взрывались сразу, и незадачливый взрывотехник, не успевший отойти в сторону, взмывал в воздух. Иногда по частям. Французы, прославившиеся своим тонким и острым, как рапира, умом, называли такие мины «шутихами» или пукалками. Выражение «подорваться на собственной шутихе»[75] до сих пор в ходу и означает «пострадать от своих же козней».

Это и произошло со мной, когда я заставил Симону погрузиться в воспоминания, а она присосалась к моему мозгу.

Взрыв бомбы мозг воспринимает не сразу – скорее уж потом осознаешь, что произошло. А в первый миг это похоже на бракованную киноленту или заедающую пластинку. Сначала музыка, смех и флирт, а через миг все это сменяется потрясенным отупением. А потом приходит боль. Запах пыли и ломаного дерева, красно-белое пятно, оказавшееся мужской выходной рубашкой. Под перевернутыми столами – оторванные конечности и безголовые тела. Тромбон с оторванной кулисой стоит на столе, словно забытый кем-то из музыкантов. Рядом на стульях двое мужчин в военной форме смотрят на него пустыми немигающими глазами, убитые на месте взрывной волной.

А потом – шум, крики и вкус крови во рту у Симоны.

Моей крови, как оказалось, – я прокусил себе губу.

Симона сама меня оттолкнула.

– Как по-твоему, сколько мне лет? – спросила она.

– Что-то около девяноста, – ляпнул я, потому что иногда сначала говорю, а потом думаю.

– Твоя мама была права, – сказала Симона. – Я ведьма.

Я внезапно обнаружил, что слегка пошатываюсь и что рука у меня дрожит. Поднял ее на уровень глаз.

– Она была права, – повторила Симона, – я не человек, я ужасное, отвратительное существо.

Я попытался объяснить ей, что она, несомненно, человек и что многие из моих друзей вообще фактически бессмертны. Хотел сказать, что мы что-нибудь придумаем и все будет хорошо, но изо рта вырывалось какое-то нелепое бульканье, как в мультике про Чарли Брауна.