Луна в Водолее

И, на пределе душевных сил молитвенным троесловием отразив изощрённую атаку Врага, женщина впала в прострацию: чем хуже — тем лучше! Кроме спасения души, ей на всё наплевать! А может — и на спасение души! Ведь всё равно, опираясь на свои силы, она не спасёт, а погубит душу! Имела глупость попробовать, наложила на себя тайную епитимью — и будьте любезны! Лукавый-то, ух, как уцепился! Сначала — соблазнив любострастными сновидениями; затем — клеветой на отца Никодима; а только что — вообще: её смущённому воображению подсунул злую разлучницу — бесстыжую великореченскую Афродитку! Тьфу! Ну, и пусть беснуется, пусть глумится! Всё равно Враг не сможет погубить её душу! Даже если подстроит так, что Лев её действительно бросит — пусть! Уйдёт в монастырь — и таким образом спасётся наверняка!

Выйдя из поединка с Нечистым совершенно обессиленной и физически, и духовно, Мария Сергеевна заснула прямо на полу — перед иконой Владычицы. Заснула невероятно крепко и посему не видела как по щеке Девы Мария скатилась слезинка. А может, и не слезинка, может быть, сконденсировавшаяся из воздуха капля обыкновенной воды, но поскольку спящая женщина ничего не видела, то вряд ли стоит распространяться об этом феномене…

* * *

Посмертную выставку Алексея Гневицкого его друзьям удалось «пробить» в расположенном почти в центре Великореченска прекрасном выставочном комплексе — некогда принадлежащем Художественному фонду РСФСР, а в начале девяностых «приватизированному» верхушкой местного отделения Союза Художников, которая в свой черёд раскололась на две жестоко конкурирующие между собой группировки: «Радугу» и «Дорогу». Алексей, формально не принадлежа ни к одному из этих объединений, понемножечку выставлялся и у тех и у других. Что было возможно благодаря способности Гневицкого приятельствовать с кем угодно, а главным образом потому, что и те и другие воспринимали бывшего инженера не без заметного покровительственного оттенка: как художника «полусамодеятельного», имеющего «природное» право на определённые вольности — так сказать, в силу своего генезиса. Чем Алексей пользовался в «идеологизированные» семидесятые и восьмидесятые — порой ухитряясь выставлять такие опусы, которые по тем временам у любого, имеющего профессиональный статус, художника отверг бы самый либерально настроенный выставком. Конечно, до начала девяностых — до «рыночных» преобразований, когда наука и искусство лишились государственной поддержки — подобное отношение мешало Алексею Гневицкому получить заветные «корочки» члена Союза Художников, что, как оказалось впоследствии, имело свою положительную сторону: зарабатывая в основном преподаванием, Алексей избежал той ужасающей нищеты, которая поразила большинство материально зависимых от Министерства Культуры живописцев и скульпторов. Но это — с одной стороны, а с другой: Гневицкого, как участника двадцати трёх «официальных» художественных выставок, подобное третирование не могло не расстраивать — постоянным напоминанием о его якобы профессиональной несостоятельности формируя в глубине сознания комплекс неполноценности. И когда в 1994 году Алексей всё же получил вожделенный членский билет, то его наивная радость хоть и показалась Окаёмову преувеличенной, ехидничать Лев Иванович не стал: своим двадцатилетним трудом его друг заслужил право на некоторую толику детского умиления. И было бы непростительным свинством охлаждать Алексея намёком на то, что теперь, лишённый возможности подбирать даже крохи, остающиеся при дележе государственного пирога, Союз Художников стал куда менее строго следить за чистотой своих рядов.

Правда, Михаил, протрезвевший после полуторачасового сна, по пути от Танечкиного дома к выставочному залу просветил Окаёмова, что художники оказались не вовсе брошены государством на произвол судьбы: кое-какие льготы — по части налогов и оплате арендуемых под индивидуальные мастерские помещений — новая власть им оставила. Да и с собственностью — тоже: сдав часть выставочного комплекса под магазинчики и конторы, в оставшихся трёх залах Союз Художников получил возможность регулярно экспонировать произведения своих членов — не только в групповом, но и в индивидуальном порядке. Так что определённый смысл во вступлении в почтенную творческую организацию всё-таки сохранился — ибо являйся Алексей всё ещё «свободным» художником, то устроить его выставку в этих великолепных залах было бы, пожалуй, потрудней, чем добиться погребения тела Гневицкого на престижнейшем Старом кладбище. Хотя самому Алексею вся эта мышиная возня теперь, наверно, без разницы…

Последняя «глубокомысленная» сентенция Михаила вызвала гневную отповедь со стороны Ольги и Танечки — как, мол, у тебя охламона поворачивается язык говорить такие гадости? вроде бы протрезвел, а не лучше пьяного! откуда мы можем знать, ЧТО важно и ЧТО не важно теперь Алексею? и т. д., и т. п. — на всю оставшуюся дорогу.