Луна в Водолее

Звонок священнику, который, по мысли Марии Сергеевны, должен был принести ей радость, напротив — наполнил душу ядовитыми сомнениями. Женщина чего-то немного съела, выпила чашку полуостывшего чая, затворилась в своей комнате и долго молилась: Владычица Матерь Божия, заступись, утешь, вразуми! Исцели от душевной скорби Твою многогрешную рабу! Оборони от Лукавого и направь на спасение ея смятенныя мысли!

Однако Дева Мария отвернулась от Марии Сергеевны — во всяком случае, голос, услышанный женщиной, не мог принадлежать Богоматери: более всего он смахивал на голос психиатра Извекова — с добавлением противных дребезжаще-мекающих оттенков.

«А всё, Мария, твоя гордыня! В которой ты не хочешь сознаться даже сама себе! Только не говори, что — нет! Я, знаешь ли, не отец Никодим — Меня не обманешь! Ах, священнику ни разу не соврала? Полно, Мария! А о своей тайной — самочинно на себя наложенной! — епитимье ты ему рассказывала? О какой ещё епитимье? Брось, Мария! Не притворяйся девочкой-несмышлёнышем! О той, Мария, той самой — помнишь? Ах, тогда ты не знала такого слова? Была не только не воцерковлённой, но даже и не крещёной? Тем хуже! Льва-то своего тогда — за что? Не удержал от аборта? Но ведь и не подталкивал — вспомни, Мария? Будучи далеко не девочкой, решение ты приняла сама! И ведь если бы не случившееся бесплодие, сознайся, давным-давно забыла бы об этом злосчастном аборте! Родила бы и бесповоротно забыла о младенце убитом в чреве! Скажешь, Мария, Лев виноват и в этом? Что? В этом не виноват? А тогда, извини за выражение, какого чёрта?! Ах, и тогда и после — вплоть до воцерковления — ты оставалась по-прежнему пылкой с мужем? Врёшь, Мария! Охлаждение началось тогда! И епитимья — хотя этого слова ты и правда тогда не знала — была наложена уже в то время! А ночнушка, погашенный свет — вся твоя искусственная фригидность! — следствие. И следствие не твоего грехоненавистничества, нет — греха! Который ты до сих пор скрываешь от отца Никодима! Как же, за убитого во чреве младенца я должна страдать до конца своих дней! Нет — какова гордыня?! Ведь отец Никодим (а значит, Бог!) давно тебя разрешил от этого тяжкого греха — так ведь нет! Бабское упрямство сильнее! Я так решила — стало быть, так и будет! Мария, Мария, а ведь Лев тебя скоро бросит! Думаешь в Великореченске он зря решил задержаться более, чем на неделю? Думаешь, там у него никого нет? Опять-таки, на второй день после похорон друга — а уже трезвый… однако — не торопится возвращаться в Москву… а ведь здесь у него работа…»

О, как безошибочно Враг определяет наши болевые точки! Как уверенно, никогда не промахиваясь, умеет в них попадать! Невыносимой болью вымучивая из сердца всё спрятанное, казалось бы, надёжно и навсегда!

Действительно — хоть Мария Сергеевна и гнала от себя такие сомнения — не психиатр Извеков первый посеял в её душе тревогу из-за возможного окончательного отчуждения мужа и его ухода к юной сопернице. (А что, при нынешних Лёвушкиных заработках, если не двадцатилетнюю, то уж тридцатилетнюю-то постоянную любовницу он может себе позволить! Или — не дай Бог! — жену?) Но тогда почему, опасаясь этого, Мария Сергеевна, вопреки советам отца Никодима, год от года становилась всё холоднее в интимных отношениях с мужем? Пряча всё глубже в сердце страх из-за возможного крушения их брака? Неужели — действительно! — одно только бабское упрямство? Я страдаю — и ты страдай! Или — всё-таки! — глубже? То, что открыл женщине психиатр Извеков? Её бессознательное стремление быть главной? Не нашедшая реализации «воля к власти»? Ведь — чего уж! — желание всякой женщины иметь ребёнка питается не одним лишь инстинктом материнства, но и (у одной в меньшей, у другой в больше степени) потребностью в доминировании. Над детьми, а через детей — над мужем!

(О, Господи! И как Ты порой ухитряешься на таком навозе выращивать цветы сострадания, альтруизма, бескорыстной любви к ближнему, высоких духовных поисков? Пядь за пядью отвоёвывая у Врага пространство людских, заражённых звериным началом, душ?)

Если бы не блеющие «козлиные» нотки в звучащем в голове Марии Сергеевны голосе психиатра Извекова, она бы не сразу догадалась о происхождении этого голоса. Очень уж высказываемые им опасения совпадали со скрытыми в глубине, собственными опасениями и собственным страхом женщины — однако противное дребезжание не оставляло сомнений: этот гнусавый голос принадлежит Врагу! К тому же, и психиатр Извеков, и отец Никодим, говоря Марии Сергеевне о возможном уходе мужа, не позволяли себе ядовитых намёков на якобы имеющуюся у Льва Ивановича любовницу, а этот Глумливец — сразу! Ловко зацепившись только за то, что астролог, против ожидания, позвонил из Великореченска совершенно трезвым, развернул перед женщиной такие наичернейшие картинки — жуть!