Лунные пряхи. Гончие псы Гавриила

– И вот она хочет увидеть, как он растет, и произвести съемку. Но я боюсь, что это для нее слишком далеко и все пешком. Вот я и подумала, что, пожалуй, лучше совершить туда морскую прогулку. И если мы высадимся у старой гавани, тогда мы просто пройдем немного вглубь острова к церкви. Это недалеко, море было видно прямо под ней. Тогда она увидела бы, как растет ясенец белый, и сделала бы фотографии. Да мне, собственно, и самой хотелось бы иметь несколько фотографий церкви и гавани. Это терпит, – добавила я. – В любой день, когда вам не нужен будет каик. Это можно устроить?

– Конечно, – с чувством сказал он, – конечно. Очень хорошая мысль. Я сам займусь этим. Только вы скажите мне за день до того, как захотите поехать. А насчет ловли рыбы на свет… это решено? Завтра вечером?

– Да, спасибо. Буду ждать с нетерпением.

– И я, – улыбаясь, сказал Стратос, – и я тоже.

На этот раз он не сделал попытки удержать меня, когда я направилась к тамарискам, где сидела Фрэнсис за кофе.

Ветви деревьев в рассеянном электрическом свете казались бесплотными, как облака. Позади них было черное рокочущее море и черное-черное небо. Ночь без луны. Я подумала о Стратосе, палликаратес, об этой жилке, бьющейся на виске, и об убийстве, которое было у него на уме. И о Тони. И о себе, в море, на маленькой лодке, вместе с ними где-то в темноте…

На самом деле я по-настоящему не задумывалась, не задавала себе вопроса, что он собирался сделать и получила ли я в действительности отсрочку до завтра. Я только знала, что где-то в море, в этой самой черноте был каик без огней с Марком на борту и что мы с Фрэнсис обязательно выберемся отсюда сегодня же.

Мы бесшумно спустились по каменным ступенькам лестницы. Где-то разок гавкнула собака и смолкла. Море негромко шелестело под береговым ветром – темная пустыня, громадное, дышащее в ночи существо.

– Старайся держаться скал, – шепнула я Фрэнсис. – Галька будет шуршать.

В своей легкой обуви мы неслышно прошли по отшлифованным гребням скал, ковер из ледяных маргариток глушил наши шаги. Ночь была настолько темной, что даже отсюда массивный прямоугольник гостиницы был едва различим, если бы не побелка, его и вовсе не было бы видно. Вокруг – ни огонька. Дальше, в деревне, тоже кромешная тьма, только раза два забрезжило вдалеке: кто-то все еще не спал далеко за полночь. Еле приметный тусклый свет из церкви намекал на лампады, горящие перед иконами всю ночь.

Мы шли на ощупь, каждые полметра – мука ожидания тревоги в гостинице, но приходилось двигаться медленно, хотя хотелось включить фонарик и спешить, спешить…

И вот наконец мы оказались на гальке. Она гремела под нашими осторожными ногами, как горная лавина. После дюжины нетвердых шагов я положила руку на плечо Фрэнсис, остановила ее:

– Подожди. Прислушайся…

Мы подождали, пытаясь услышать что-то, кроме звуков нашего собственного дыхания. Если мы нашумели так, что нас услышали, то и наши преследователи не смогут идти без шума.

Ничего. Только дыхание моря.

– Ты уверена, что луны не будет? – шепнула Фрэнсис.

– Уверена.

Небо было бархатно-черным, слегка затуманенным вуалью облаков, тянущихся с Белых гор. Позднее, может быть, появятся звезды, но сейчас оно было черным-черным и благоприятным для беглецов. Лунные пряхи сделали свое дело. Где-то за черным горизонтом утонувшая луна готовилась снова разматывать клубок света к берегу. Но не сегодня ночью.

Я снова коснулась плеча Фрэнсис, и мы пошли дальше.

Только когда пробудешь некоторое время ночью под открытым небом, начинаешь различать всякие мелочи, даже оттенки темноты. Море – живая темнота, галька – шуршащая, подвижная, вязкая темнота, утесы, которые теперь высились справа от нас, – смутно вырисовывающаяся ламповой копотью громада, которая отражала звуки наших шагов и даже нашего дыхания. Двигаться тут приходилось мучительно медленно, утесы, давящие на нас справа, выступали под ногами зазубренными каменными корнями, заставляли менять направление. С другой стороны, в каком-то ярде от нас, кромка моря то на фут подступала к нам, то на фут отступала, слабо светясь еле видимой линией белой пены – единственного для нас ориентира.

У меня не было ни малейшего представления о том, сколько времени заняла у нас эта часть пути. Казалось, мы шли уже долгие часы. Но вот мы наконец миновали всю дугу залива, и перед нами оказалась высокая, как собор, скала, она поднималась из моря, прямо из глубокой воды, глухо плещущейся у ее основания и пенящейся среди упавших с нее валунов узенького штормового пляжа, единственного огибающего ее пути. Мы пробирались мимо этого мыса при дневном свете, сможем ли сделать это в темноте?

Надо было. Но даже в виде упражнения я никому не посоветую с милю или около этого глубокой ночью тащить чемоданы по песку и по гальке, а потом медленно пробираться по узкой тропке, где каждый неверный шаг означает погружение на пару саженей в море, которое, несмотря на свое спокойствие, зазубрено клыками скал, как челюсти акулы.