Лунные пряхи. Гончие псы Гавриила

Он и Александрос не были (как предполагала версия Колина) ворами, а в течение нескольких лет являлись партнерами по «малине», скупщиками краденого. Тони был у них помощником и связным. Стратос – владелец ресторана, честно зарабатывающий деньги, имел надежное «прикрытие», а с Александросом у него как бы не было ничего, кроме дружбы как с соотечественником. И эта «дружба» имела совершенно естественное объяснение, потому что Александрос тоже был критянином, жителем Анохии, деревни, находящейся за византийской церковью. И дела у них шли некоторое время хорошо, пока не произошло крупное ограбление Кемфорд-хауса.

Но Стратос обладал хорошим чутьем бизнесмена: еще задолго до ограбления Кемфорд-хауса он решил прикрыть дело и приступил к реализации своих активов, чтобы, так сказать, законно уйти с нажитым «состоянием» на покой в свою родную деревню, Александрос, для которого было нежелательно прекращение чрезвычайно выгодного партнерства в момент его наиболее высокого взлета, стал всеми силами сопротивляться уходу Стратоса. Начались бесконечные споры, в самый канун отъезда Стратоса дело дошло до серьезной ссоры: Александрос решился на прямые угрозы, которые, конечно, вовсе не собирался осуществить. Но неизбежное произошло: амбиции схлестнулись, дошло до ножей, и Александрос остался умирать в глухой аллее по крайней мере в двух милях от ресторана, а Стратос и Тони как ни в чем не бывало сели в тот же вечер на самолет в Афины, билеты на который у них были заказаны за шесть недель.

Медленно выздоравливая в лондонской больнице, Александрос держал язык за зубами. Возможно, теперь, с объявлением о розыске пропавших кемфордских драгоценностей, он понял, что Стратос ретировался своевременно. Только ведь и забрал-то он с собой немало…

Как только Александрос выздоровел и удостоверился, что полиция пока не связывает темное дело о покушении на убийство в Ламбете[48] с ограблением в Кемфорде, он, прихватив с собой оружие, тоже отправился на «покой», к себе на родину.

Если считать, что глупость заслуживает такого исключительного наказания, как смерть, то Александрос получил то, что заслужил. Стратос и Тони, понятно, приняли его с известной осторожностью, но скоро разногласия были устранены, последовала сцена примирения и прощения, еще больше внушающая доверие благодаря присутствию Софии и Джозефа. В более благоприятный момент Стратос поделил бы добычу, и каждый из троих сообщников пошел бы своей дорогой, но в то время самым благоразумным для них было затаиться до тех пор, пока драгоценностям со временем не откроется дорога на рынок. Так и порешив, вся семейка (напоенная и накормленная Тони, как в Сохо) отправилась проводить Александроса до его деревни, но по дороге снова возник спор о распределении драгоценностей, который сразу же вылился в новую ссору. Тут Александрос схватился за пистолет…

Скорее всего, Александрос не был до такой степени глуп или доверчив, как изобразил его рассказчик. Стратос, не переставая, клялся, что он и не помышлял об убийстве. Джозеф убил Александроса, Джозеф и в Марка стрелял и по собственной инициативе, без всякого указания Стратоса пошел удостовериться в смерти Марка. Что касается Колина, которого утащили в момент пьяного смятения и охватившей всех паники, то Стратос клялся, что именно он дал приказ освободить мальчика и (никто не усомнился в этом) сестра его может подтвердить, что так оно и есть.

И наконец, нападение на меня… А что тут оставалось делать? Он отправился на обычную проверку своего добра и обнаружил, что девушка, которая, как он подозревал, связана с таинственным исчезновением Джозефа, ныряет за его ловушками. Он поступил лишь так, как поступил бы каждый на его месте, – было очевидно, что собрание вполне с ним согласилось, – во всяком случае (тут он еще раз поклялся), он не собирался убивать меня, хотел только попугать.

Все это происходило еще до наступления утра. Но вот первые объяснения закончились, наша история выстроилась, была оценена и наконец принята. Кто-то явился из гостиницы с кофе для всех и со стаканами родниковой воды. Занимался рассвет. Айос-Георгиос благополучно угомонился, пережив самую крупную сенсацию со времени высадки в бухте Суда[49].

Я сидела усталая, сонная, теплая, с болезненно пульсирующим порезом на бедре, привалившись к Марку, обнимающему меня здоровой рукой. Воздух в каюте был синевато-серый от дыма, а стены вибрировали от шума голосов и звона стаканов, когда кулаки выразительно ударяли по маленькому столику. Я уже давно перестала следить за потоком греческой скороговорки. Оставь это Марку, сонно подумала я, оставь все это Марку. Мое участие на этом закончилось, с остальным пусть разбирается сам, а мы можем отправляться отсюда и наконец без помех использовать то, что осталось от наших отпусков… наших…

Воспоминание блеснуло, как лезвие ножа, словно струя холодного воздуха пронзила дым каюты. Я резко высвободилась из объятий Марка.

– Марк! Марк, очнись! Фрэнсис!

Он заморгал.