Лунный свет

– А кто такой фасилитатор? – спросила тетя Мона.

– Человек, облегчающий некую задачу… ну или процесс, – сказал Шарковски и пожал плечами. – Понятия не имею. А что это вообще такое?

– Образовательный проект, – быстро ответил Дэниэл, – в сфере международных финансов. Бонусная программа.

Шарковски посмотрел на него с таким видом, будто не верил ни единому слову, слетавшему с его губ.

– О чем-то еще там говорится? – спросила я.

Он еще раз глянул на бумагу и вернул ее мне:

– Нет, милая моя, ничего такого, что я мог бы прочесть. Если хотите знать мое мнение, то все это очень смахивает на дело, в которое вам отнюдь не стоит совать нос. Когда речь заходит о финансах других, гораздо лучше обходить их стороной и заниматься собственными проблемами.

Ауч. Я смущенно взяла бумагу, сложила ее и сунула обратно в сумочку. Дэниэл выключил экран телефона. Снисходительный тон Шарковски был ему неприятен. Еще бы. Я чуть ли не физически ощущала исходившее от него раздражение.

У арт-дилера зазвонил телефон. Он глянул на экран и сказал:

– Прошу прощения, но мне надо поговорить. Я отойду буквально на секунду. А вы пока угощайтесь.

С этими словами он махнул на поднос с бутылками водки и бокалами без ножки со льдом. Затем он отошел на противоположный конец крыши и ответил на звонок.

Как только он скрылся из виду за стеной бамбуковых деревьев, тетя Мона быстро повернулась к нам и прошептала:

– Идем, надо спуститься вниз, пока не вернулась домработница.

– Что?

– Он мне соврал! Думаешь, я потерплю такие выходки? Это противоречит девизу бесстрашной девчонки.

В моем мозгу зазвенел тревожный звонок. Это явно связано с тем, что она увидела внизу. Если моя физиономия порой принимала выражение Нэнси Дрю, то в запасе у Моны имелся вызывающий взгляд в духе Жанны д’Арк, который мне сто раз приходилось видеть – как правило, в те моменты, когда она задумывала что-нибудь глупое, мятежное, а может, и незаконное.

Она спрыгнула со стула, схватила меня за руку и рывком поставила на ноги:

– Быстрее! Дэниэл, ты тоже.

Смущаясь даже больше меня, Дэниэл вскочил и рванул за тетей Моной, которая уже вела нас обратно в дом, перепрыгивая сразу через две ступеньки, что, должна признать, очень даже мило, когда на тебе оранжевые леопардовые туфли на высоченном каблуке. Оказавшись на последней лестничной площадке, она повернула и вбежала в небольшой коридор, который так возбудил ее любопытство, когда мы поднимались на крышу.

– Что ты делаешь? – жарко прошептала я с бешено бьющимся сердцем. – Здесь же ведь спальни.

– Здесь его спальня, – уточнила она, сунула голову во вторую дверь и исчезла внутри.

Вконец сбитая с толку и морально готовая к серьезному нервному потрясению, я повернулась к Дэниэлу и извинилась – одним взглядом. Он поднял глаза на лестницу вверху, потом опустил на пролет внизу, мы вместе двинулись за тетей Моной и оказались в просторной спальне. Абсолютно белой. Роскошный, пушистый ковер. Дивный вид на озеро. Но тете Моне это все было безразлично. Она потрясенно застыла перед огромным полотном, занимавшим полстены.

Я видела его и раньше. Даже наблюдала за процессом его создания.

«Юный Наполеон Бонапарт». Семи футов в высоту, в дрянной сиэтлской рубашке и со знаменитой адмиральской треуголкой на голове.

– Но… мне казалось, что он по твоей просьбе его продал… разве нет? – сказала я. – За хрен знает какие деньги.

– Ну да, он мне и в самом деле так сказал, но теперь до меня, похоже, дошло, – эта картина стала для него пунктиком. Он долго меня донимал, уговаривая ее продать, пока наконец не согласился выставить в своей главной галерее. Там она провисела несколько месяцев, ею никто особо не интересовался, мне никаких предложений не поступало, я уже была готова отказаться от всякой надежды, как вдруг на нее объявился покупатель, «частное лицо», чтобы забрать ее у Шарки. Только вот выложить за нее он готов был вдвое меньше заявленной цены, которую Шарки называл непомерно завышенной.

Отчаявшись ее продать, тетя Мона приняла это предложение.

– Ты что, не видишь? – сказала она, в ярости тыча пальцем в картину.

Я покачала головой. Дэниэл только и мог, что переводить изумленно открытые глаза с холста на Мону и обратно. Вероятно, подумывая о том, какого черта вообще связался с этой прибабахнутой девчонкой и ее полоумной семейкой. Наверняка. И я его за такие мысли корить бы не стала. Ничуть.

Мона застонала, кусая от досады губы.

– Шарке не продавал картину другому покупателю, а оставил себе, заплатив мне половину заявленной цены. Он меня обокрал!

– О боже, – прошептал Дэниэл.

– Бог до охренения справедлив, – пробормотала она, – и если Шарки думает, что это сойдет ему с рук, пусть думает и дальше. Помогите мне снять ее со стены.

– Что? Ты серьезно? – прошептала я. – Это же воровство!

– Это точно, Элеанор Линдберг, – набросилась Мона на меня.

Ее слова меня возмутили. Но и вселили в душу сомнения. Мне не надо быть такой же, как бабушка.