Madame. История одинокой мадам

Он опустил руку с телефонной трубкой, в которой еще раздавался голос Жени. Богомолов выглядел почти безумным — рот был слегка приоткрыт, глаза смотрели в пустоту комнаты так, словно там разыгрывалось боевое сражение. Наблюдать за его чудачествами мне было недосуг, я налил себе в рюмку еще водки (рюмка Богомолова была наполовину полной). Он заметил, что я собираюсь выпить, не сразу, а только когда я уже поднес рюмку ко рту. Рукой наотмашь выбил рюмку и развернулся ко мне всем корпусом, словно зверь, готовящийся к прыжку.

— Ты ее обольстил, — сказал он, глядя мимо меня так, как расписывал Алке на репетициях предшествующую сцену, чтобы она могла лучше понять чувства своей героини в настоящем. (Сцены в его фильме снимались вовсе не одна за другой, а вразброс, и только он один видел какую-то внутреннюю логику.) — Ты спал с ней. — Он наконец заметил меня и удивился. — Спал. Освоился у нее в доме… Как же я не спросил старуху… Дура-а-ак! — качал он головой. — И? — Он снова взглянул на меня. — Ты обидел ее. Точно! Бросил, да? Перестал звонить? Она звонила тебе? Здесь она была? Конечно же, была. Здесь-то вы и встречались. Ты обидел ее? Быстро отвечай! — Богомолов спросил так, что я чуть не сполз со стула.

Мне показалось, что сейчас вся его сила обрушится на меня и мне конец. Я решился. Мне было противно вспоминать это. И еще противнее рассказывать кому-то, а тем более Богомолову. Я прикрыл глаза и снова увидел ее такой, какой она была в последнюю нашу встречу…

Она сидела на краешке кровати, запыхавшаяся после только что закончившихся гимнастических упражнений. Я тогда уже плохо переносил наши встречи, но это последнее свидание пробудило во мне адское отвращение к самому себе и безумную ненависть к ней. Потому что именно она была причиной моего отвращения к себе…

Я изо всех сил пытался убедить себя, что моя близость с Клариссой не лишена романтики. Без этого было просто невозможно. Но через два месяца пленки, где Мадам бегала по золотистому пляжу, я уже благополучно переписал, и рейтинг Жанны стремительно рос. Продолжать встречи с Клариссой не было никакого резона. И главное — никакого желания. Однако расстаться с ней оказалось не так-то просто.

Никаких намеков она не понимала. Если я говорил ей, что смертельно устал на работе, она и не думала обижаться, как прочие случайные подружки. Это для нее было поводом явиться ко мне с сумкой провизии, расположиться на кухне и с улыбкой приготовить ужин. Кстати, эта ее улыбка меня и раздражала больше всего. Даже больше ее рыхлого тела, превращающегося в потемках в колышущуюся желеобразную массу. Даже больше ее навязчивости, ни в какие рамки не умещающейся. Даже больше ее тяжелого дыхания, похожего на одышку, посреди любовных процедур.

Если бы не эта улыбка, я бы не затаил против нее такой ненависти, не сорвался бы однажды и отыскал бы возможность избавиться от нее менее радикальным способом. Но…

Когда же эта улыбка появилась у нее на лице впервые? После моего первого поцелуя? После нашего первого барахтанья в постели? Сейчас мне кажется, что она всегда так улыбалась, только я не сразу понял, что это значит. Сначала я думал, что это жеманная улыбочка переспелой старой девы, которая стесняется своей неопытности. Я верил, что, несмотря на свой корыстный интерес, все-таки облагодетельствовал эту девицу, которая вряд ли найдет себе кавалера в ближайшее столетие. Но потом я начал догадываться о значении этой премерзкой улыбочки. Кларисса считала, что это она облагодетельствовала меня, снизойдя до моей скромной персоны. Я в ее глазах был этаким простачком, до которого она — особа, отмеченная высоким интеллектом, развитой духовной структурой и удобренным культурным слоем, — снизошла лишь физически, оставшись во всех остальных отношениях на своей недосягаемой высоте. «Глупый», — любила приговаривать она улыбаясь. «Милый мой, глупый мой». (Лучше бы уж ругалась матом…)

Так вот, когда я понял значение ее улыбки, меня смех разбирал. Меня стало потешать каждое ее движение, каждая реплика, каждая интонация. Но с человеком, который вызывает у тебя такие чувства, весьма трудно всерьез ложиться в постель. (Мужчина — не женщина, не все части его тела подчиняются разуму…)

Но пока я не нашел и не переписал пленки (хотя уже знал наверняка, что они у нее есть), мне нужно было поддерживать с Клариссой отношения, бывать у нее дома, иметь возможность оставаться в ее комнате в ее отсутствие. А поддерживать отношения с Клариссой означало спать с ней. Мои частые визиты она воспринимала (все с той же отвратительной улыбочкой) как позывы молодого самца, которым он не в силах противиться. «Опять ты? — спрашивала она, притворно щурясь, когда я встречал ее после работы. — Соскучился, дружок?»