Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Считая торговую магию «мужской» сферой, западные исследователи еще более жестко соотносили другую область – беременность, деторождение, вскармливание детей и заботу о них – с женскими магическими практиками и заботами [Roper 1994: 199–225; Roper 2004: 140–159; Purkiss 1996: 91-118]. Может показаться, что именно в этой сфере мы были бы вправе рассчитывать на обнаружение чисто женских форм колдовства. Здесь, как и на Западе, считали, что на ход беременности можно повлиять путем волшебства, во благо или во зло. Во время родов и послеродового восстановления молодая мать была особенно уязвима, поэтому ее изолировали от мужчин и помещали под плотную опеку женщин. Даже священнику запрещалось появляться в этом женском царстве; лишь в случае приближения неминуемой смерти матери или младенца он мог соборовать умирающую или срочно крестить новорожденного [Levin 1991][284]. Как указывает М. В. Корогодина, в исповедных вопросниках магия, относящаяся к любовным делам и деторождению, связывалась исключительно с «бабами» – профессиональными колдуньями [Корогодина 2006:209]. Однако и эта область, которая по праву должна была бы принадлежать одним лишь женщинам, в России была открыта для колдунов обоих полов. Как ни удивительно, из рассмотренных нами дел только в семи упоминаются заклинания, имеющие отношение к зачатию, беременности и деторождению, хотя во многих других встречаются жалобы на насылание порчи и умерщвление детей, нередко вместе с другими членами семьи. В трех делах из семи выкидыш или смерть ребенка приписываются действиям чародеев. Один безутешный отец с негодованием говорил о колдунье: «Она ево Илью и жену ево портила, чтоб детей у них живых не было»[285]. Все эти три покушения на жизнь неродившихся или новорожденных младенцев были совершены колдуньями-женщинами, как и следовало ожидать, учитывая российские и европейские практики в сфере родовспоможения.

Однако в России, похоже, никогда не следовали наиболее очевидным путем. Остальные обвинения в использовании магии, связанной с беременностью, были выдвинуты против мужчин. У одного нашли сборник заговоров, часть которых относилась к деторождению: о «скором женском рожении детей», о «отомлении жены как родит, чтоб не мучило», о том, как приготовить «состав давать пить жене и опознает, что родит сна или дщерь»[286]. Еще в одном случае обнаружилось, что двое мужчин переписывали заговоры, один из которых будто бы помогал выяснить, «что у жены родитца мужески пол или женским»[287]^[288]. В этих делах уликой послужили писаные заклинания, найденные у мужчин, но есть и устные свидетельства мужского вмешательства в вопросы, касающиеся беременности. Так, Федька Григорьев по прозвищу Ребров, крестьянин-мордвин из-под Арзамаса, глядел в корыто с водой, пытаясь установить, почему ужены крестьянина Фадея Онисимова не рождается детей, «и он де ему сказал, что от него плоду нет»¹¹. Плотник Левка, уже знакомый нам по предыдущей главе, якобы похвалялся, что располагает действенным средством прерывания беременности[289]. Желание мужчин повлиять на пол своего отпрыска или предотвратить его рождение вполне укладывается в логику патриархального наследования; поражает другое – их прямая связь с облегчением и ускорением родов, действиями, от которых они были целиком отстранены. Даже в этой исключительно женской области необходимые заговоры и заклинания чаще всего предоставлялись мужчинами.

Возможно, характер наших источников искажает выборку: участие женщин во всем, что касалось родов, было настолько естественным, что не навлекало на них преследований, тогда как вмешательство мужчин вызывало беспокойство. Учитывая, как мало обвинений дошло до суда, кажется вероятным, что некоторые народные ритуалы не беспокоили никого и поэтому не приводили к официальному расследованию. Однако доля мужчин и женщин, привлеченных по делам, касавшимся беременности, соответствовала их доле среди обвиняемых в целом. Это заставляет думать, что здесь, как и в других сферах, связанных с колдовством, не наблюдалось гендерных «перекосов».