Магнолии были свежи (СИ)

Она накинула на плечи расшитое покрывало и поднялась по ступеням к дверям собора. Вчера она была уже в соборе, но экскурсия совсем не запомнилась. Туда ей нужно было пойти одной. Ее шаги гулко раздавались по всей площади, та еще была пуста, все жители еще готовились к новому буднему дню, а туристы спали. Она была наедине с искусством, настоящим, и Мадаленна почувствовала, как в знойное утро ее спина покрылась мурашками. Она стояла наедине с веками, она могла прикоснуться к тому камню, которого касались руки Рафаэля, Караваджо, Наполеона. Вот она — машина времени, вот она — связь времен и поколений, когда один только камень мог соединить несколько тысяч человек из разных веков. Поддавшись чувству, Мадаленна приложила руку к губам и осторожно открыла дверь. Внутри было темно и прохладно, пахло ладаном и чем-то сухим, похожим на костер. Она шла неспеша мимо ряда скамеек, стараясь не беспокоить посетителей, стоявших около алтаря. Сколько раз она чувствовала себя чужой, когда Хильда заставляла насильно ее ходить в англикансую церковь, сколько раз она чувствовала себя виноватой, и все же она очутилась там, где всегда должна была быть, она была дома. Ощущение оказалось слишком болезненным, и Мадаленна судорожно вздохнула, сжав руки. Она еще не могла думать о том, сколько всего натворила Бабушка, от этого становилось слишком больно, и она предпочла запрокинуть голову. Сводчатый потолок был таким высоким, что Мадаленна не могла разглядеть, где он заканчивается. В полумраке раздавались высокие голоса клироса, читающих нараспев, она узнала «Аве Марию». Высокие колонны уходили ввысь, поддерживая крышу собора, и на бело-коричневый пол падали солнечные лучи из витражных окон. В глубине был алтарь с известной реликвией — статуей Варфоломея. Здесь ей было хорошо, было спокойно, это было прибежище, и Мадаленна кивнула в знак согласия своих мыслей: если бы она не встретила мистера Гилберта, ушла бы в монастырь. Она не знала, сколько просидела тут, однако тревога постепенно ушла, и Мадаленна спокойно оглянулась по сторонам. Тут она никому не была нужна, все были заняты своими мыслями, и ее никто не осуждал. Дверь громко хлопнула, и она услышала громкий смех — это были французские туристы. Очарование момента исчезло, и Мадаленна встала со скамьи, пообещав, что она еще раз сюда зайдет.

Когда она вышла наружу, улицы уже оживились. Итальянские крики тонули в шуме машин и автобусов, солнце уже не пригревало, а палило, и Мадаленна надела на голову покрывало с плеч. Это было не то, которое ей приснилось, это было покрывало Марии, и, как гласила Аньеза, передавалось оно сугубо по женской линии. Темно-зеленое, из семейного кружева, расшитого бисером, оно напоминало Мадаленне покрывало Екатерины Медичи или Лукреции. Мама решила его отдать дочери ровно в день поездки в Италию, и, когда Мадаленна обнаружила его на дне чемодана, то даже не стала думать, как Аньеза смогла положить накидку на дно чемодана. Отойдя в тень, она осторожно положила его на волосы, и неожиданно для себя, засмотрелась на свое отражение в витрине галереи. Темно-зеленый красиво смотрелся с ее рыжими волосами, которые от жары кольцами завивались у лба и щек, а светло-зеленое платье выгодно оттеняло ее белую кожу, которую, к счастью, не брал ни один загар. Наконец-то ее внешность перестала быть дикой для тех мест, в которых она жила, наконец она могла перестать втайне стыдиться того, что она — не англичанка.

По пути из собора Мадаленна вышла на старинную площадь Мериканти. Это было уже гораздо больше похоже на ее детские воспоминания, и она улыбнулась. Старинные красноватые и желтые здания высились над прохожей частью, но не так оглушительно высоко, как Миланский собор. Мадаленна медленно шла по площади, останавливаясь около каждого дома и рассматривая причудливые лестницы и витражи. Тут не было ни одной похожей на другую застекленной галереи, не было двух одинаковых дверных ручек, и на портике каждого дома была выгравировано имя старинного владельца: Риччи, Конти, Манчини — все это были фамилии, о которых Мадаленна слышала в самом детстве. Она ходила по площади постоянно оборачиваясь — все, что она видела, казалось ей родным и только ненадолго позабытым. Здания выстроились буквой «П», образовав собой тупик. Из открытых галерей слышались звуки трубы и флейты, в вытянутых окнах мелькали чьи-то силуэты, а внизу со всей этой флорентийской красотой спокойно уживался бурлящий рынок. Мадаленна успела как раз к открытию и теперь с интересом наблюдала за тем, как на прилавки выкатывались свежие помидоры и апельсины, деревянные коробки были наполнены доверху лимонами, а в стеклянных ларцах было столько цукатов, что у нее глаза разбегались. В воздухе запахло печеным хлебом, солеными огурцами и томатной пастой.

— Siniorina! — она обернулась; пожилая женщина в черном платке, расшитым красными нитками, приветливо улыбалась ей и махала рукой. — Seniora, venite qui! («Сеньорина, подойдите сюда!»)