Магнолии были свежи (СИ)

Но получилось все иначе. Она видела сны. Приятные сны. От которых невозможно было оторваться. Она сама не могла с точностью сказать, что ей снилось — половина оказалась позабытой сразу, как только она их увидела, другие померкли, как старая кинопленка, но небольшая часть осталась в ее памяти, и она с удовольствием вспоминала о них и старалась вернуть. Аньеза говорила, что сны невозможно вернуть, их нельзя взять под узду; она говорила, что никто не может контролировать их, и что все картинки — только результат работы уставшего сознания. Но бабушка Мария говорила, что сны — это единственная магия, доступная человеку. Она всегда загадочно улыбалась и протягивала Мадаленне платок с вышитым месяцем и звездами; бабушка утверждала, что тогда Мадаленна сможет сама выбрать себе сон, а потом, когда станет взрослее, и того, кто появится в нем. Мама всегда сердилась и говорила, что нельзя забивать голову ребенка подобной чепухой, но тогда бабушка упирала руки в бока, сдувала челку с глаз и ворчала, что ее дочь ничего не понимает в обычной магии. Мадаленна сама не знала, верила ли она в это, или все это было только ерундой, но версия бабушки ей понравилась — всем детям нравилось верить в волшебство, и платок она сохранила. Она всегда пристраивала его под вышитой наволочкой, и всегда видела удивительные сны. Было ли это действительно волшебством, или она смогла убедить саму себя — все это было Мадаленне неизвестно, однако спала она крепко. Потом на долгое время видеть сны она перестала, а если те и снились, то были кошмарами. А в эту ночь ей приснился настоящий сон. И там был человек, которого она любила.

— Мадаленна, немедленно просыпайся!

Она отмахнулась от жужжащего голоса и повернулась на другой бок, подложив руку под подушку. Четких очертаний лица Мадаленна не видела, но ей этого и не требовалось, чтобы узнать его. Все было зеленым и голубым, а с неба падал снег. Она смотрела вверх, широко открыв глаза, и снежинки оставались на ее ресницах и таяли на носу. Он прошел совсем рядом с ней, Мадаленна почувствовала это и повернулась. Вокруг было много людей, но она видела его, проходившего сквозь толпу. Она шла за ним, думая, что он сможет ее увидеть, узнать, однако когда она почти дотронулась до него, он открыл тяжелую дверь и исчез в проеме. Он всегда ускользал от нее, ее добрый и милый, ее любимый исчезал каждый раз, как она стала желать его присутствия в своем сне. И все равно она была счастлива. Мадаленна знала, что даже во сне не сможет сказать три слова, потому что они сломают все то, что так старательно отстраивалось с прошлого августа. Она была счастлива каждый раз, когда видела его улыбку, когда слышала его голос, когда понимала, что может называть себя его другом, ведь и такого могло не быть. И хотя собственнические чувства все равно просыпались с удивительным постоянством, она напоминала себе, что обладание еще не было любовью. Желать человека можно было только как вещь, это Аньеза ей внушала с детства, настоящая любовь должна проявляться в принятии выбора человека. Нельзя сказать, что подобное сильно подбодряло и утешало, однако другого выхода не было, и в чем-то Мадаленне даже стал нравиться этот ореол несчастной любви.

— Мадаленна!

Голос прозвучал громко, и она почувствовала, как кто-то подул ей на лицо. Она точно помнила, что была в номере одна. Иррациональный страх заставил ее открыть глаза и посмотреть в потолок. Призраков она не боялась, но больше всего ей не хотелось увидеть, как чье-то лицо склонилось над ней. Чаще всего таким лицом в ее снах выступала Хильда, и каждый раз Мадаленну прошибал пот при виде глаз-щелочек и искривленной ухмылки. Никого рядом с ней не было. Все то же бюро, то же открытое окно с белыми занавесками, те же валяющиеся рекламные проспекты на сундуке. Ничего страшного и похожего на Стоунбрукмэнор. Она села в постели и поправила длинный рукав пижамы. Луч солнца упал на прикреплённую к зеркалу фотографию, и разгадка густого голоса пришла сама — этот голос принадлежал только Аньезе. Еще в первый день, до разбора всех чемоданов, Мадаленна машинально прикрепила это фотографию, и та так там и осталась. Мама была улыбающейся, и хоть фотокарточка и была черно-белой, но Мадаленна помнила, что в тот день на Аньезе было красное платье.