Маятник Фуко

В Милане Ампаро казалась такой желанной благодаря великолепной трезвости ума. В Бразилии кислота, испарявшаяся родной землею, разъедала железную трезвость и Ампаро проникалась неуловимостью, ясным визионерством и исконной рациональностью. Я чувствовал, как ее тревожат древние страсти, а она на страже, дает им острастку, забавно-жалкая со своим аскетизмом, который требует противиться страстному соблазну.

Я уяснял ее дивную противоречивость, глядя, как она спорила с друзьями. Собрания проходили в запущенных квартирах, где было несколько плакатов и великое множество фольклорных вещичек, портреты Ленина и терракотовые поделки Северо-Востока, в духе культуры кангасейро или напоминавшие об истребленных индейцах. Я оказался там на довольно неясной историко-политической фазе и принял решение, памятуя об отечественном опыте, держаться подальше от идеологий, в особенности где я их совершенно не понимаю. Речи товарищей Ампаро усиливали мою неуверенность, но и стимулировали любопытство. Разумеется, все эти друзья были марксистами и на первый взгляд рассуждали как европейские марксисты, но они говорили о чем-то другом. Неожиданно прямо в ходе дискуссии о классовой борьбе поднималась тема «бразильского каннибализма» или революционной роли афроамериканских культов.

Слушая про эти революционные культы, я уверился, что на их полушарии идеологические воронки тоже заворачиваются в обратную сторону. Многотысячное население влеклось с обездоленного севера на обеспеченный и развитой юг. Тысячи беженцев люмпенизовались в перенаселенных мегалополисах, задыхались в клубах промышленного смога, в отчаянии откатывались назад, на север, чтобы годом позже опять предпринять отчаянный прорыв на юг. Но в этих колебаниях какой-то процент оседал в перенаполненных столицах, на их окраинах, и подпадал под обаяние автохтонных церквей, бытующих целыми гроздьями. Эти толпы проникались спиритизмом, притекали к африканским божествам… И тут мнения друзей Ампаро разделялись. Для многих этот путь символизировал возвращение к истокам, противостояние миру белых, а для других культы являлись наркозом, используя который правящие классы норовили поработить мощный революционный потенциал. Для мыслящих по-третьему эти церкви оказывались огромным тиглем, в котором перекипали белая, негритянская и индейская раса и вырисовывались перспективы довольно туманные, непонятного исхода. Ампаро была тверда: религия всегда и повсеместно представляет собой опиум народа, а все эти лжеплеменные культы и подавно. Потом я придерживал ее за талию в самба-клубах, я тоже вместе с нею входил частицей в пляшущие змеи, выписывал ритмичные синусоиды под немыслимый грохот барабанов и сознавал, что именно этому миру она предавалась душой и лоном, сердцем, мозгом и ноздрями… Потом танцы заканчивались, и по дороге она первая с сарказмом и яростью анатомировала ту глубинную религиозность, оргиастическую, ту медленную самоотдачу, что неделю за неделей и месяц за месяцем перекипает в услужении богу карнавала. То же племенное, то же ведовское зелье, бушевала она с революционным гневом, и та же отрава, что и футбол, которым обманывают низшие классы, отбирают боевую энергию и отсылают ее в безопасное русло. Так повстанческий дух вырождается в заклинание и волхвованье, так боги всех вероятных миров призываются, чтоб наслали чуму на полузащитника той команды. Никто не помнит о поработителях, которым-то и выгоден экстаз, энтузиазм, в то время как они обрекают народ на ирреальность.

Постепенно я утратил представление о различиях. Так же как день за днем я приучал себя: не пытайся распознавать породы в людском водовороте среди лиц, свидетельствующих о многовековой истории беспорядочных метизаций! – так же я приучал себя не угадывать, где прогрессивность, где бунтарство, где происки – как выражались товарищи Ампаро – империалистического капитала. Как я мог продолжать думать по-европейски, если мне сообщалось, что надеждой левого экстремизма является один провинциальный епископ, подозреваемый, будто в ранней молодости выступал на стороне фашистов. Именно он выше всех вздымает факел восстания, бросает в дрожь перетрусивший Ватикан и акул с Уолл-стрит, он озаряет восторгом атеизм мистических пролетариев, очарованных ужасным и сладчайшим знамением Прекрасной Мадонны, той, что терзается семью страстями, зря на страдания своего народа.

Однажды утром, побывав с Ампаро на семинаре по классовой структуре люмпен-пролетариата, мы отправились на автомашине в сторону взморья. На пляже тут и там виднелись подношения, свечки, ритуальные белые корзины. Ампаро сказала, что это подарки Иеманже, матери вод. Машину мы остановили. Ампаро медленно подошла к кромке прибоя. Я спросил, верит ли она во все это. Она резко бросила: как я мог такое подумать? Потом добавила: – Бабушка водила меня сюда на пляж и просила богиню вырастить меня красивой, доброй и счастливой. Какой это ваш философ рассуждал о черных котах, коралловых рожках, в смысле «это неверно, но я верю»? Ну так вот: я в это не верю – но это верно.