Мак и его мытарства

«Узнав Марию, Кларамунт горячо обнял ее и прослезился. И вслед за тем очень театральным жестом пригласил пройти внутрь своего обшарпанного жилища. Мы уселись перед огнем за стол с жаровней, и монстр принес нам чаю с печеньем и вина с виноградников Дорма. Он оказался не столь свиреп, как его расписывали. Хотя внешне он вполне отвечал нашим ожиданиям: черный суконный костюм, поверх которого намотаны шали и шарфы, пятидневная щетина, один глаз не видит, а другой наводит ужас. Снаружи, со двора, доносился неумолчный лай собак. Они затихали на мгновение, а потом опять принимались рычать и завывать. Казалось, что в дом постоянно пытается проникнуть чужой, а псы его отгоняют. Я спросил Кларамунта, зачем он держит столько, чтоб сторожили? Нет, отрезал он, чтоб шумели. Это слово он произнес так, словно оно доставляло ему какое-то особенное и диковинное удовольствие. Я замолчал, незаметно наблюдая за происходящим и талантливо играя роль племянника Марии, каковым она для простоты представила меня».

Не закрывая рта, она рассказывает Кларамунту про общих знакомых – все как на подбор были уже на том свете. А Кларамунт слушает и порою даже выказывает некоторый интерес. И время от времени сплевывает прямо на пол. И вот в какой-то миг говорит – причем голос его, по мнению рассказчика, очень похож на голос того мертвеца, который поселился в моем мозгу – о лунном затмении, объявленном нынче ночью, и начинает перечислять названия римских кладбищ. Одно за другим, словно читая странную заупокойную молитву. И собачий лай будто расставляет запятые в этом перечне.

Спускается ночь, Мария и Вальтер едят тортилью с сыром, испеченную хозяином собственноручно, и говорят о Португалии, «куда я через несколько дней собираюсь отправиться по работе, на длительные гастроли, которые при Кларамунте я, продолжая изображать ничтожного племянника, назову туристической поездкой».

– Насколько я понимаю, лиссабонские кафе битком набиты случайными идеями никчемных людей, – говорит Кларамунт.

И эти слова странно звучат в ночи. Кажется, что они из каких-то утраченных эссе Фернандо Пессоа. Вот только в эту минуту еще не знает Вальтер, что скоро попадет в Лиссабон и заколет севильского цирюльника отточенным наконечником зонта.

– Случайными идеями никчемных людей, – повторяет Мария: она словно хочет выделить сказанное Кларамунтом.

И вскоре, как будто усвоив его язык, рассказывает жуткую историю про то, как один юноша и попугай оказались в вагоне старого французского поезда, набитом убийцами. А рассказав, обессиливает, сдается сну, мягко приникает головой к миске, праздно стоящей на столе, за которым они ужинали.

– Пойдем прогуляемся, – говорит Кларамунт Вальтеру.

Ночь звездная, и до начала лунного затмения остается ровно час. Они поднимаются на вершину холма, откуда, по словам Кларамунта, природный феномен будет виден лучше. Идут сперва по гравийной дороге, потом по тропинкам и наконец оказываются на холме, откуда весь Дорм как на ладони.

По дороге как бы мимоходом Вальтер спросил Кларамунта, есть ли какая-нибудь причина для того, чтобы – как видится ему во сне, повторяющемся на протяжении многих лет, – он, Вальтер, считал его, Кларамунта, своим учителем? «Не понимаю», – ответил Кларамунт. «Я много лет восхищаюсь тобой, – сказал ему Вальтер, – но до сих пор не понял почему». Кларамунт не без досады осведомляется, уж не полагает ли Вальтер, что ответить на это может он, Кларамунт? После этого Вальтер со стесненным сердцем сознает, что совершил ошибку, сказав это Кларамунту, ибо нет на свете истины непреложней этой: только ему одному дано выяснить все, что он собирался узнать здесь.

Где-то вдали, разумеется, на ферме-масии[43], включили радио, оттуда доносится музыка. «Соседи – это ужасно», – прерывает молчание Кларамунт. «И не говори», – отвечает Вальтер. На макушке холма они усаживаются на твердую землю и ждут возвещенного зрелища – исчезновения луны. И тут у Вальтера возникает ощущение, что Кларамунт, хоть поначалу может показаться нечто совершенно противоположное, расположен сотрудничать с ним и поможет узнать, чем же так восхищен Вальтер. Так и есть. Маэстро неожиданно поддается этому безотчетному чувству, отдается ему и нараспев, как молитву, начинает рассказ о том, что делает он в течение дня.