Мак и его мытарства

– Я просыпаюсь в восемь, совершаю ритуальное омовение – принимаю холодную ванну: зимой – лишь несколько минут, весной – дольше. Это разгоняет сонливость. Когда бреюсь, пою, не очень мелодично, поскольку музыкальное чувство просыпается во мне лишь изредка, но с неизменным ощущением счастья. Прогуливаюсь в окрестностях нашего городка, иду в сторону, противоположную той, в какую пошли мы с тобой. Возвращаюсь домой, завтракаю молоком, медом и поджаренным хлебом. В полдень убеждаюсь, что писем нет: на самом деле письма мне никогда не приходят, я не получаю ни малейшего сигнала о том, что существуют другие люди. Поначалу я грешил на Дюрана-почтальона: он меня ненавидит и потому не доставляет почты. Однако вскоре должен был смиренно признать очевидный факт: меня ненавидит не только Дюран, а все человечество. Потом обед, приготовленный и поданный сеньорой Карлиной, и сиеста. Потом я представляю, что перед домом у меня растет столетняя липа, и иногда слушаю «Битлз». Хоть и знаю, что меня боятся, все же изредка иду вечером в город и рассказываю жителям Дорма эпизоды моей чревовещательной жизни.

От этих слов на Вальтера снисходит просветление, потому что теперь он сознает, на чем зиждется мастерство Кларамунта. Как права была Мария, когда сказала ему, скорей всего, на чем-то очень незамысловатом и простом, на том, что открыто взгляду.

«Я понял, что он ушел бы из искусства. Лучшим его произведением было его расписание», пишет Вальтер.

Кларамунт был подлинным мастером разумного времяпрепровождения. Примером того, что жизнь существует и за рамками чревовещания.

«Помню вспышку того мига, который предшествовал затмению. Пролетел ворон, а потом как будто рухнула стена, и у меня возникло такое чувство, будто мы с Кларамунтом стали понимать друг друга в пространстве, находящемся превыше нашей встречи и этой жизни. Он читал мои мысли и давал понять, что со мной происходит то же самое. И, если даже предположить, что это было не так, все заставляло верить нашему единодушию в том, что пребываем не только за пределами Дорма, но и вдали от звездной ночи, которой объят мир».

&

В крыле цокольного этажа, глубокой ночью, склонившись над бумагами, сидела женщина с длинными черными волосами. Я восхищенно смотрел на ее профиль, на очень темную кожу, на позу человека, до самозабвения любящего работать. Будьте добры, сказал я, не знает ли тут кто-нибудь рабочее расписание мистера По?

24

По счастью, я все же не такой параноик, чтобы решить, будто сосед, о котором повествует «Сосед», десятый и последний рассказ в книге, – это Санчес или, чего доброго, я сам. Тем не менее я приступил к чтению со всеми предосторожностями, потому что после появления Кармен в рассказе «Кармен» логично было бы ждать чего угодно, даже самого неожиданного, как, например, вторжения смерти, хотя как раз с этим я бы совладал, ибо с Вороном справляюсь, это ведь всего лишь черный пес. Пес моей депрессии, кризиса, накрывшего меня после увольнения, и я одолел его и принудил к покорности.

Эту тему я пока оставлю, а сам, смеха ради, сообщу, что «Соседу» предпослан эпиграф из Г. К. Честертона: «Мы заводим друзей, мы наживаем врагов, но соседей посылает нам Бог».

Цитата повлияла на мое восприятие того, что я прочел в первых строках рассказа, от которых у меня осталось неизменно интересное ощущение: мне казалось, я читаю хорошего английского ученого, переведенного с исключительной точностью. Вальтер, обнаруживший настоящий талант пародировать Честертона, рекомендует нам углубиться в то, что он называет «лущить красноватые орехи, сидя у доброго камина». И такой зачин сулит много счастья, пусть даже у читателя нет в доме ни орехов, ни камина, а на улице, между прочим, стоит палящий зной – жара, какую можно счесть исторической.

Рассказ хорошо начинается, однако этот зимний антураж, который был введен в игру, быстро забывается, и мы, читатели, невольно начинаем подозревать, что повествовательную ниточку красноватых орехов автор обрывает по чистой лени. Так или иначе, но чудесное начало рассказа с таким скрупулезно-подробным описанием едва ли не каждой искорки, прыгающей в камине, скоро выдыхается – и вот мы внезапно застреваем в странной раскаленной и тягостной атмосфере, вязнем в сумбуре несущественных деталей, наводящих на мысль, что автор, кажется, отдает должное «густым фрагментам» книги, и все это заставило меня забыть о том, что я читаю, и поднять глаза от текста.

Иногда блистательное начало портит весь остальной рассказ, потому что тот неизменно оказывается значительно ниже уровнем. Я поднял голову и взглянул наверх так, словно стосковался по величию, уходившему из текста, и засмотрелся на крошечного паучка в углу потолка, и начал мысленное странствие по миру Честертона, и припомнил его рассказ «Голова Цезаря», в котором патер Браун говорит: «То, что и вправду приводит нас всех в ужас, – это лабиринт, не имеющий центра, и поэтому атеизм – не более чем кошмарный сон».