Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека

Высоту горы хорошо измерять издали, а вблизи, у подножья, можно только шапку уронить с головы, уставясь на вершину. Первым делом, войдя в свой флигелёк в парке бывшего дворца португальского наместника, Вальди узнал, что его старое место директора бактериологического Центра занято. Это была бронебойная новость, Хавкин такого не ожидал. Взволнованно встречавшие его на пороге флигеля работники центра любезно ему разъяснили, что в его отсутствие лаборатория не могла простаивать, нужно было без задержек производить лимфу и пополнять запасы, вот администрация и решила назначить нового директора. А Государственного бактериолога ждёт специально для него подготовленная ответственная должность – общий пристальный надзор над всем противоэпидемическим сектором колонии. Что эта должность означает на практике, встречавшие объяснить ему не сумели, да он и не расспрашивал.

Разъяснения он получил назавтра, в администрации, там была организована торжественная встреча новоприбывшего высокопоставленного чиновника – с речами, поздравлениями и пожеланиями. Доктору Вальдемару Хавкину отводился под надзор цех по производству противохолерной и противочумной вакцин, изолированное инфекционное помещение несколько загадочного назначения, экспериментальный блок, вольеры для подопытных животных и, наконец, микробиологическая лаборатория, где он сможет продолжать свои замечательные исследования, нацеленные на выявление возбудителей смертоносных эпидемий. Сверх того, ему поручалась главная роль в планировании профилактических действий, направленных против возникновения инфекционных эпидемических очагов. Кабинет с приёмной, с помощниками и секретаршами ему был подготовлен на третьем, директорском этаже здания администрации, но Хавкин отверг это щедрое предложение со всей решительностью: он останется в бывшей резиденции португальца, там полно места, и нет ему никакого резона перебираться из паркового флигеля на директорский этаж.

Выслушав множество положенных ему красивых слов, Вальди к вечеру вернулся в свой флигелёк. Не зажигая света, он сидел за сандаловым столиком в углу гостиной, граммофон играл, и белый павлин, доставленный с базара, занял своё место за окошком. Вальди раздумывал над тем, что жизнь его за это лондонское сидение изогнулась и поплыла по другому руслу. Другое русло, другие берега. И ничего тут не попишешь…

Он включил настольную лампу под зелёным стеклянным абажуром, открыл книжицу дневника в переплёте с матерчатыми уголками и написал: «После лондонского сидения во мне не то чтобы что-то надломилось, но изменилось значительным образом. Я теперь вроде какой-то другой: прежде жизнь несла меня, как живой поток, а теперь я смотрю с берега, как она мчится мимо, и с меня этого довольно. Коряги в этом потоке, камни, люди, рыбы… А мне всё нипочём: я сижу на берегу.

Лесные экспедиции теперь не для меня: шесть групп вакцинаторов планомерно работают в джунглях, обходя деревню за деревней, посёлок за посёлком. В каждой группе по пять человек, всего тридцать; все индийцы. Тесно! Для меня там и местечка не найдётся. Раньше я бы вышел из себя, взорвался! Теперь ничего подобного: нет местечка – и не надо; они без меня справятся, а я без них обойдусь. Лабораторную работу мне как будто гарантируют, и это главное. В устройстве противовирусной профилактической системы я тоже вижу неотложную задачу, этим надо заниматься с охотой и подъёмом, которого теперь нет как нет. Дотяну до пенсии, уеду в Европу».

И чертили круги стрелки часов на циферблате, и это означало движение времени, большую часть которого Хавкин проводил в лаборатории, в окружении преданных ему реторт и колб, начинённых вирусной смертью.

«Никогда не возвращайся к прошлому» – над этой максимой неотвязно раздумывал Вальди Хавкин, коротая вечера в компании с граммофоном, в углу гостиной, в своём флигельке. А Вальди возвращался и размышлял, на поводу у эмоций и здравому смыслу вопреки, и обнаруживал неизбежную диспропорцию между оставленным когда-то и обретённым вновь. Неприятную, надо сказать, диспропорцию и несомненные изменения к худшему: тёплые воспоминания куда красивей и милей нынешних угловатых реалий, а новые времена, рядом со старыми, кажутся чужими и даже враждебными… И приходит на ум доброе старое время – хотя оно не было ни таким уж добрым, ни особенно старым. Память, за редким исключением, обтачивает камни прошлого, обтачивает и гладит, как морская волна гладкую гальку. «Кто нови не знает, тот и стари рад», – говорят в народе; а народ зря не скажет, хотя, по широте душевной, может и матюгами обложить.