Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека

– Я понимаю, – словно прося прощения, сказал Вальди. – Истончение желаний… Это, может быть, всем нам свойственно. Годы!

– Теперь мои интересы сузились и ограничиваются грубыми реалиями. – Бхарата положил сухую, как щепка, ладонь на стопку газет. – Мне нравится быть зрителем в битком набитом зале.

– Да? – подтолкнул Вальди замешкавшегося было Бхарату.

– Зрителем в театре мирового абсурда… Это так увлекательно, – легонько постукивая ладонью по газетам, повторил Бхарата, – не выходя из дома, следить за ходом событий по всему свету, поражаясь тому, какие дикие и опасные глупости творят сильные мира сего. И чем ближе вы к переходу в другой мир, тем отчётливей это видно.

– Да, верно, – сказал Вальди. – Мы зрители. Изменить ход событий мы не можем. Двадцать лет назад я думал – можем! А теперь передумал.

– Думающий человек всегда вправе передумать, – улыбнулся Бхарата, и смуглое его лицо, складчатое, как печёное яблочко, пришло в движение. – И чем раньше это произойдёт, тем лучше. При чём здесь годы! Несколько лет назад мы думали, что этот новый век принесёт людям мир и покой. Новый двадцатый век, завершающий тысячелетие!

– Ну, войны же пока нет! – возразил Хавкин.

– Европа воюет всегда, всю свою историю, – сказал Бхарата Рам. – А мир. – только перерыв между войнами… Вы читаете газеты?

– Нет! – ответил Хавкин. – Вот уж нет.

– Не буду уговаривать… – сказал Бхарата. – Но поверьте мне на слово: перерыв идёт к концу, Европа накануне большой бойни. Пандемия войны надвигается на мир, и даже вам, махатма, не под силу её остановить. Но кто-то же должен рискнуть! Может, вы?

Вопрос был почему-то неприятен Хавкину; он молчал, глядя в сторону.

– Кстати, а как ваш павлин? – вдруг спросил Бхарата Рам. – Тот белый красавец?

– Хорошо, – машинально ответил Вальди. – То есть плохо; у меня теперь другой павлин, точно такой же. Первый, которого вы видели, погас, пока я сидел в Лондоне, – не перенёс разлуки. А я…

– Значит, он – жертва, – сказал Бхарата. – А вы, мой друг, победитель и триумфатор – и здесь, и в Лондоне. Но я сомневаюсь, что вы останетесь у нас надолго. Вернётесь?

– Вы правы, – сказал Хавкин. – Дослужу до пенсии и вернусь в Европу. Не в Лондон, нет! Сам не знаю, куда.

– А война? – взыскательно спросил Рам.

– А что война! – махнул рукой Вальди. – Вы же сами говорите, что изменить мы ничего не сможем. А сидеть в зале зрителем – так там сцена ближе и видно лучше.

– Вы, махатма, не утратили вкус к жизни! – удовлетворённо заключил Бхарата Рам.

ХІ. 28 ИЮНЯ

В этот день, 28 июня 1914 года, над всей Европой расстилалось ясное небо, лишь кое-где, словно для красоты пейзажа, подёрнутое молочными облачками.

Вскоре после полудня в кафе «Али-баба» на бульваре Распай вошёл доктор Вальдемар Хавкин, пенсионер, и, пройдя через зал, занял столик в углу, у окна. Прислонив к стене изящную буковую трость с рукояткой из слоновой кости, он заказал официанту кофе, вольно откинулся на мягкую спинку полукресла и принялся со вкусом разглядывать ход прохожих за окном. Этот ход, в дневные и вечерние часы не редевший на парижском бульваре, был, по существу, потоком жизни, и глядеть на его ровное движение никогда не наскучивало доброжелательному зрителю. Иногда Хавкину хотелось влиться в эту живую неутомимую толпу и течь вместе с ней неведомо куда, но тогда кто-то другой глядел бы, сидя за столиком, в окно кафе, а Вальди превратился бы из зрителя в статиста. Сидеть за столиком было лучше.

Никто в кафе «Али-баба» не знал Хавкина, и это тоже было приятно и хорошо. Знай его кто-нибудь, пусть даже шапочно – и он утратил бы частицу своей совершенной независимости, которую испытывал здесь, в кофейном зале, среди столов и полукресел. Да и в целом Париже никто его толком не знал, кроме разве что консьержки в доме, в Латинском квартале, где он снимал удобную и совсем не дешёвую квартиру. Возобновлять старые связи и знакомства он не желал, предпочитая жить инкогнито; ворошить прошлое – нет, это его не привлекало. Да и судьба героев этого прошлого отнюдь Вальди не занимала – как там базарные носильщики говяжьих туш? что с цветочной Люсиль, жива ли? а циркачи, как они? И знакомое здание Пастеровского института он обходил стороной: там новые люди, новые веяния, а Мечников, руководящий институтом после смерти Пастера, тяжко болен, и не следует тревожить его сердце картинами минувшего; ему это тоже не надо. И никому не надо… Живя дальше, Вальди Хавкин опасался оглядываться назад: возвращение в прошлое никогда не приносило ему облегчения, а лишь разочарования и тревогу. Он и не оглядывался, и, существуя в Париже сам по себе, жил легко; скользящее время его не захватывало и не увлекало следом за собою.