Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека

Работа была сделана, и теперь Вальди мог употребить своё время на что угодно: на чтение Льва Толстого, пополнение дневника или на избыточный, приятный сон без сновидений. В перерывах между этими необременительными занятиями он, глядя на события из своей персональной ложи, рассуждал о том, что мир, на первый взгляд так рационально сконструированный, на поверку шаток и неустойчив, зависит от вполне безумных действий отдельных людей, одержимых несомненными пороками: завистью, неукротимой жаждой власти, патологической кровожадностью. И, в противовес им, появляются на зелёной сцене другие одиночки, с иным взглядом на свет и тьму мира. Их сшибка, как ни странно, удерживает землю от последней катастрофы и оставляет нас в живых. Вот, действительно, странно! Казалось бы, спасенья нет и нет будущего – но неподдающееся анализу вмешательство распрямляет запутанные ходы событий; доказательством тому – то, что мы живы до сих пор.

Так или иначе, Соглашение между Лондоном и берлинскими коллегами было достигнуто: немцы проявили совершенное понимание сложившегося и, с незначительными поправками, пошли на спасительные для обеих сторон уступки. Были предприняты меры для сохранения Соглашения в полной тайне: Берлин не желал выступить в глазах мира в роли капитулянта, англичан не привлекала роль изобретателя адского бактериологического оружия, грозящего человечеству поголовным вымиранием.

В один из своих приездов в Йоркшир, изрядно поредевших после успешных договорённостей с немцами, Джейсон привёз Вальди знаменательную новость: политическая нестабильность в России набирает обороты на глазах, революционеры и откровенные бандиты полезли из своих нор и раскачивают трон – и за всеми этими пертурбациями просматривается Берлин, заинтересованный в крушении русского режима, свёртывании восточного фронта и выведения России из войны. Санкт-Петербург, или, как его теперь именуют русские из патриотических чувств и в пику германцам, Петроград, может преподнести «граду и миру» пренеприятнейший сюрприз. Последствия такого развития событий имеют размытые очертания и ничего хорошего не сулят.

К удивлению Джейсона Смита, вообще, казалось бы, не умевшего удивляться, Хавкин не проявил к российским новостям никакого интереса – просто пропустил их мимо ушей. А когда Джейсон ненавязчиво вернулся к этой теме, сказал:

– Хоть революция, хоть даже две. Это русское дело, а я, Джейсон, инородец. И чем меньше мы будем вмешиваться в русские дела, тем лучше.

– Но… – собрался было возразить Джейсон Смит. – Вы…

– Да, я оттуда, – кивнул Вальди. – Но я, если на то пошло, ищу мир в себе, а не себя в мире.

– И Россия для вас, – спросил Смит, – значит не больше, чем Индия?

– Меньше, – сказал Хавкин. – Россия для меня – а точней, Одесса, прежде всего – бычки.

– Какие бычки? – опешил Джейсон Смит.

– Рыбка такая, – разъяснил Вальди. – Одесская горбатая рыбка.

– Ах вот как, – сказал Джейсон Смит. – Горбатая.

– Ну да, – сказал Хавкин.

– Надо же! – сказал Джейсон, пожевал губами и перевёл разговор на другую тему.

Хавкин в разговоре со Смитом хоть и плутовал, зато не лукавил: интерес к российским делам в нём не иссох и отнюдь не ограничивался одесскими бычками – но, не желая погружаться в воспоминания, он гнал их от себя мусорной метлой.

Вечером, перед тем как разойтись по своим комнатам, Вальди Хавкин вернулся к дневному разговору и поставил под ним точку.

– Будь в России, – он сказал Джейсону, – хоть царь, хоть народный председатель – я туда не поеду.

ХІІ. ТАБАЧНАЯ ПТИЦА

Поехал.

Двухтрубный «Прованс» раз в две недели выполнял рейс Марсель – Одесса – небольшой, но вполне комфортабельный пароход довоенной постройки, перевозивший, помимо немногочисленных пассажиров, попутные грузы: доброе французское винцо, модную одежду и обувь. Эти и другие, подобные им приятные вещицы предназначались для множества частных заведений – магазинов, кофеен, – в обилии выросших на расшибленных гражданской войной русских пространствах, как грибы после дождя. Наипервейшая человеческая страсть – головокружительное упоение торговлей – уверенно разорвала идеологические поводья новой власти большевиков-комиссаров. Разорвала, как только эти самые комиссары дали послабленье: выпустили торговлишку из камеры смертников в тюремный дворик, а оттуда на ближайшую лужайку, под надзор. Свобода торговли! Большевики взялись за ум и перековались! Да здравствует Новая Экономическая Политика и неистребимая торговая смётка русского мужичка!.. И только считаные единицы не верили своим глазам, видя в НЭПе лишь отпущенную властью передышку для народонаселения, околевавшего от бескормицы и отчаяния.