Махатма. Вольные фантазии из жизни самого неизвестного человека

– А с пассажирским помощником? – продолжал Рапопорт.

– Тоже нет, – сказал Хавкин.

– И не знакомьтесь! – потребовал негоциант.

– А почему? – спросил Хавкин без особого интереса.

– Он антисемит! – заявил Рапопорт.

– Да что вы говорите! – удивился Хавкин, как будто Рапопорт ему открыл, что пассажирский помощник – орангутанг. – Откуда вы знаете?

– Мы подходим к Одессе в субботу днём, – сказал Рапопорт. – И я от имени евреев – а нас тут, считайте, восемь человек – попросил этого гоя, этого помощника, причаливать не раньше половины седьмого вечера, когда закончится суббота. И знаете, что он мне ответил? Не знаете? Он мне отказал!

– Но вы ведь, кажется, не религиозный? – спросил Хавкин.

– Если я ношу кепи, – сказал негоциант, – это ещё не значит, что я не еврей. – Он приподнял свою кепку, под которой ладно сидела на голове дорожная плоская ермолка.

– Понятно… – сказал на это Хавкин. – Может, сто́ит обратиться к капитану?

– Они все заодно! – обрубил Рапопорт непререкаемым тоном.

Спереди по ходу корабля накатывало на них Чёрное море.

В порт вошли назавтра, около полудня. «Прованс» ошвартовался у второго причала, опустил трап и загудел бархатным баритоном: «Привет, Одесса!»

Приехали.

Вольный пенсионер, не ограниченный в тратах, Хавкин приехал в Одессу не потому что соскучился по бронзовому Дюку на площади или по Потёмкинской лестнице, вот уже почти сто лет бежавшей к морю без оглядки. Не полузабытую Россию он приехал искать в Одессу и даже не любимую юность, с невозвратимой утратой которой не может безропотно смириться ни один теплокровный человек.

Асю, оставшуюся на косогоре, приехал он искать – жемчужную Асю, сохранившуюся нетронутой в его памяти, в наплыве янтарного времени. Он с отвращением отдавал себе отчёт в том, что всё на свете тут изменилось – всё, кроме, может, косогора над причалом. И Асе суждено было измениться – но поверхностно, но чуть-чуть: ведь должно что-то в прошлом сохраняться неискажённым!

Обустроившись в своём просторном номере гостиницы «Пассаж», Вальди подошёл к обзорному окну и, выглянув, увидел с третьего этажа живое течение толпы по Дерибасовской. Неспешные одесситы шли куда-то по своим делам, ехали автомобили. Вальди всматривался, не находя общего с тем, что видел здесь когда-то. Он подумал, что надо бы прямо сейчас спуститься вниз и, не мешкая – тут совсем недалёко, – бежать на Приморский бульвар, к Лондонской гостинице, к той самой скамейке, которая вряд ли сильно изменилась после теракта… Подумал – и досадливо отогнал эту мысль: не для того он здесь, чтобы воскрешать дух генерала Стрельникова. Да и его девушки тоже.

Но и в номере Вальди не сиделось. Неслышно ступая по ковру, он вышел в коридор, вызвал лифт и спустился в вестибюль; там было пустынно и почему-то торжественно, как в морге. Вальди прошёл в кафе, выходившее окнами на улицу, и спросил кофе.

За столиками сидели вразброс несколько мужчин, покуривали; нетрудно было определить в них иностранцев. Помешивая серебряной ложечкой кофе в тонкой фарфоровой чашке, Хавкин вглядывался в прохожих одесситов за окном и сосредоточенно накладывал скользящую картинку на бульварных парижских гуляк с их кошками и собачками на поводках или в корзинках. Разница, вроде, получалась небольшая: тот же поток жизни, люди одеты пристойно, некоторые даже излишне крикливо, и никаких кошек, зато в толпе беспрепятственно шныряют оборванные дети, выпрашивая милостыню. Похоже на Париж, но всё же не Париж. Впрочем, это и ни к чему: каждому своё, если уж, к радости сердца, не всё одинаково на белом свете и существует это самое «своё».

Вечерело. В кафе зажгли хрустальные бра на синих стенах и лампочки под шёлковыми абажурами на столиках. Идти сейчас на поиски Аси, в чужом городе, было бессмысленно. Завтра воскресенье, выходной день – вот и начнём с утра, на свежую голову…

Начинать Вальди Хавкин решил с дома на Ботанической улице, в котором жил когда-то с семьёй отец Аси, провизор Хаим Рубинер. Улица была не из центральных, редкие лавочки на ней не сверкали витринами и не перемигивались вывесками. Парадный подъезд четырёхэтажного дома был зачем-то накрепко заперт и заколочен, и попасть вовнутрь можно было только со двора. Пройдя через тёмную подворотню, Вальди увидел у открытого чёрного хода в дом старую еврейку, которая сидела на низком сапожном табурете и чистила варёную свёклу над эмалированным ведром. Клеёнчатый фартук прикрывал её растопыренные колени. Очистки, сворачиваясь в стружку, с тупым стуком падали на дно ведра.

– Вот, свекольник готовлю, – заметив внимание Хавкина, объяснила свою работу еврейка, – на свежем воздухе. А вам кого надо?

– Тут когда-то жил один аптекарь, – сказал Хавкин. – Хаим Рубинер. Слышали, может, про такого?

– Слышала про Рубинера! – возмутилась еврейка со свёклой. – Да этот весь дом был его! Он сам тут жил и квартиры сдавал.

– А потом что было? – поторопил Вальди свекольную еврейку. – С Рабинером?

– Ничего, – сказала еврейка. – Он умер. – И добавила шёпотом: – От горя. А вы думали – от чего?

– Остался кто-нибудь из семьи? – продолжал расспрашивать Хавкин.