Малая Бронная

Лицо мамы совсем бледное, ни кровинки, но говорит она уверенно, будто и не волнуется. И Аля со Славиком побежали к трамваю, благо он на той стороне бульвара показался от Арбата. Перелезли через ограду — и в самый раз, сели, поехали.

Под деревьями Тверского бульвара полно желто-бурых листьев, а центральная дорожка разметена. Ветки полуголые, печальные.

— Слушай, — вдруг догадалась Аля, — Мачаня эту Люську взяла, чтобы эвакуироваться?

— Может, и так. Или чтобы на трудфронт не попасть, она белоручка, а там землю копать, окопы, траншеи, блиндажи.

— Ух, какой ты… военно-грамотный… Блиндажи, а что это такое?

— Не знаю, — сознался Славик. — Укрытие для людей и оружия, наверное.

На Пушкинской в их пустой прицеп вошел седоусый, высокий мужчина, он тоже смотрел в окна, за которыми навстречу трамваю потоком шли люди.

— Побежали, крысы. Зато останутся настоящие оборонцы.

На остановке, когда трамвай ради порядка приостановился, Аля обратила внимание на женщину в темном платке. Она несла перед собой, держа обеими руками, какой-то плоский предмет, обернутый чистой простыней. Седоусый высунулся в дверь и крикнул этой женщине:

— Что ж бежишь от воли божьей, богомолка?

Женщина обернулась, лицо залито слезами, черный платок сполз до бровей, руки заняты, ни слезы утереть, ни платок поправить.

— Иконы спасаешь, на бога не надеешься? — смотрел на нее седоусый. — Страх гонит? Не рабочая, да и все вы, беглые, к делу не годны. — Трамвай оставил женщину позади, и старик сел. — Взбесились.

Сердитый дед сошел раньше.

Челночка не оказалось, пошли своим ходом. У проходной стекались жиденькие ручейки людей, шли в управление. Славик побежал туда же, занимать очередь в кассу, а Аля прошла в свой цех.

Из разбитых кусков стеклянного потолка шел слабый, полосами, дневной свет. В серой пустоте цеха особенно черным казался грубый костяк балок и перекрытий и, как раны, развороченный фундамент увезенных станков. Все прибрано, нигде ни гаечки, ни стружки, а цех словно темная яма. Нет прежнего грохота, дребезжания железа, сполохов огня и деда Коли в той стороне цеха, нет острых запахов масла, бензина, пресного — эмульсии, железной окалины, не качаются зонтики с лампами, нет яркого света, веселых голосов… Не цех, а каменно-железная утроба. Аля крикнула:

— Эй-й!

— …й..й..й… — отозвалось откуда-то из-под крыши, а может, от земли.

Вдруг бы цех ожил, да она бы к любому станку с радостью! А рядом Соня, Катя, Дима, Мухин, такие понятные, близкие. И поразилась: она же умеет работать на нескольких станках! Пусть не классно, но ведь научилась. Как мама говорит: нужда заставит шанежки есть. И заставила. Тяжело достались эти шанежки, но дороги, в сердце засели.

Когда получили деньги, Славик заметил:

— Видала, какая ведомостичка коротенькая на наш цех?

— Ты бы хотел со всеми на Урал?

— Нет, я на фронт.

Домой ехали опять в пустом трамвае, но люди не садились, хотя двигался вагон в сторону Казанского вокзала.

— Все сбежали? — удивился и Славик. — Или их не повезли?

— Не так их и много, просто подхватились утром, все разом.

Держа на коленях сумочку со своей последней зарплатой, Аля вспомнила первую… Тогда, в начале июля, получив целую пачку денег, смотрела на них слегка ошалело: это ей? Это она за-ра-бо-та-ла? Да? Да! Да! И решила: маме будет приятнее, если Аля не деньги положит на стол, а подарки. Магазины были полны товаров, а покупателей нет, никого не интересовали платья, туфли, сукно, все бросились за продуктами… Аля купила маме темно-голубую кофточку, к голубым ее глазам, а себе красный беретик. Деньги все же остались. Это маме на хозяйство. Шла по Малой Бронной такая счастливая, не могла сдержать улыбки, а вернее, не знала, что улыбается. Люди оглядывались, кто-то ворчал:

— Разулыбалась…

Какая редкость — счастье в эту трудную пору. Может, нельзя и думать о нем, война же, Аля попыталась погасить улыбку. И все же так здорово: она сама заработала! Ее первые деньги. Да еще на военном, самом нужном, заводе.

Мама сразу стала примерять кофточку.

— Очень милая, спасибо, — обдернув на себе обновку, мама прояснела лицом, как в лучшие свои минуты, и произнесла будто кому-то невидимому:

— Выросла дочь. Уберегла. Теперь будем жить.

Из прошлого ее вернул Славик:

— Знаешь, чего откладывать? Пойдем в военкомат завтра!

— Ладно.

— Я тебя рано подниму.

— А тебя кто разбудит? Зина знает, что тебе на работу уже не надо, а в военкомат не пустит.

— Сам разбужусь, когда надо — у меня это получается.

Она неожиданно для себя взлохматила его светлые кудряшки. Он мотнул головой, но не рассердился.

— Мы с тобой безработные, ага? — и хитренько подмигнул.

20

Вагон электрички пуст. Одна Аля сидит у окна, медленно приходя в себя. Как он кричал! Просто орал. Дряблые щеки тряслись, покрывались сизым румянцем:

— Отнимаете время! Где совесть?

— Именно совесть, потому я и здесь, раз комсомолка…

Плечи его приподнялись возмущенно, он перебил Алю:

— Комсомолка? А вы, комсомолка, умеете стрелять? Умеете раны перевязывать? Сможете вытащить солдата с поля боя?