Мальчик, которого стерли

— Конечно же, будет снег, — сказал я. Я хотел положить конец дискуссии. Я устал от этого спора и почти верил, что поздний снег выпадет скорее, если мы закроемся от него, хотя бы в этом зале, как в детстве, когда мама отвозила нас в город посмотреть одну из своих романтических комедий, и, выйдя прямо из зала, мы обнаруживали тонкое покрывало снега, ожидавшее нас под фонарями, и земля вновь становилась мягкой у нас под ногами. Дороги были заснеженными, коварными, не посыпанными солью, мама везла нас обратно, вверх по холму, к нашему дому после воскресного кино и все время смеялась. «Разве не дикость?» — говорила она. И это действительно была дикость — ведь отец где-то в своем магазине собирал машинки или в доме читал Писание, в блаженном неведении о том, что его крохотная семья пробирается сквозь снег. Мы могли обойтись без него, по крайней мере, несколько миль.

— Я думаю, должен пойти снег, — сказала Доминика, оглядывая всех седовласых мужчин, которые шли по проходу мимо нас. Их головы дрейфовали рядом, как крошечные, не тающие островки сугробов. «Волосы проповедников», говорила мама, задолго до того, как мой отец принял призыв Божий, прежде чем его волосы цвета перца с солью начали превращаться в ту мягкую вату, что напоминает о крыльях ангелов.

— Он долго не продержится, — сказал Чарльз. — Слишком тепло.

— Нытеха Нэнси, — сказала Доминика.

— Не называй меня именем белой девушки.

— Нет такого понятия, как «имя белой девушки», — сказала Доминика.

Если бы я закрыл глаза, могло бы показаться, что я вовсе не в толпе прихожан. Я собираюсь посмотреть кино с хорошими друзьями. Обычный пятничный вечер. Это было именно то, чего я хотел, что я планировал: чудо секуляризации, мой отец и вся его миссия низложены у меня перед глазами, неприкрыто осмеяны новыми неверующими друзьями, которым все равно, друзьями, которые могут с песенкой пройти сквозь любую трагедию. Ничего не значил бы весь этот ужасный год в колледже, и усиленные сеансы терапии, которые я посещал на рождественских каникулах, и медленное, но верное продвижение к исправительному курсу, и тот кусок пригорода, о котором я недавно стал догадываться — все это не было ключом к моему будущему экс-гея. Здесь мне не приходилось думать, гей я или натурал. Мне уже не приходилось беспокоиться, не огорчу ли я Христа. Вместо этого я мог посмеяться вместе с Чарльзом и Доминикой над зрелищем Его смерти. Катарсис, как выучил я недавно на лекциях по западной литературе. Снег придет и укроет все своим покрывалом, и мы выйдем из кинотеатра новыми людьми, чистыми и беззаботными, как когда-то давно обещали возвышенные церковные гимны, омытыми кровью Агнца.

* * *

Мои сеансы экс-гей терапии в соседнем офисе с ЛВД, начатые сразу после моей поездки в тюрьму, казались частью другой жизни. С тех пор, пока мама откладывала встречу с доктором, я еще не посетил доктора Джули, чтобы проверить свой уровень тестостерона на предмет отклонений, но после первого сеанса я уже знал, что я болен, и возможно, неизлечимо. Я никогда не говорил Чарльзу и Доминике ничего об этом, беспокоясь, что они подумают обо мне то же самое. Все, что они знали о моем прошлом — что я вырос в семье баптистов-миссионеров, и что мой отец собирается стать проповедником. Я хотел держать эти две части своей жизни разделенными, выбор, который придавал моей тайной жизни чувство безвременья, чувство, что я мог притворяться некоей личностью — сложной, эволюционирующей, образованной — тогда как одновременно всегда оставался больным грешником, обреченным аду. Эта тайная жизнь давила на мою студенческую жизнь постоянно, всегда присутствуя на заднем плане моего ума, и в те минуты, когда моя студенческая жизнь начинала двигаться к какому-нибудь прогрессу (улучшались оценки, становилось больше друзей), мне снова напоминали, что меня ждет мир греховности, что, возможно, он всегда будет маячить впереди.

В моей тайной жизни всегда была «Любовь в действии». Там воздух становился холоднее, и венки из падуба украшали каждую входную дверь каждого пригородного дома, мимо которого я проходил по пути в учреждение. В моей тайной жизни я обнаруживал, что думаю о снеге, когда сидел перед консультантом с густыми бровями и глядел, как его губы двигались, и к этим движениям не прилагалось каких-либо ясных звуков. Потом постепенно его фонемы по-настоящему складывались в слова, и вот уже нельзя было уклониться и не слышать их.

Я глядел в сторону, искал на окне хотя бы крошечную снежинку, малейший осколок надежды. Мои родители и я открывались перед этой надеждой именно тогда, когда я сильнее всего казался потерянным, ведь мы привыкли веровать, и надежда проталкивала нас сквозь плотную сеть экс-гей индустрии к самой ее сердцевине, к этому месту.