Мальчик, которого стерли

— Тебе не кажется, что ты маскируешь этим более глубокую проблему? — спросил консультант, наклоняясь вперед на стуле. Он сидел напротив меня, с пристальным взглядом, в ожидании. — Тебе не кажется, что все это гейство на самом деле связано с твоими отношениями с родителями? Мог бы ты сказать, что чрезмерно близок со своей матерью?

О, думал я, глядя в его темные глаза, значит, все это время любовь давалась взаймы. Этот человек пришел собирать долги. И я выпрямился на подушечке стула, дрожа, кивая, улыбаясь, и проговорил что-то вроде того:

— Да, мы с мамой были слишком близки, и я жаждал этой близкой связи в каждой своей дружбе.

И с этой первой репликой экс-гея, с этим чужим языком, который все еще отдавался эхом в воздухе вокруг нас, мама стала для меня чем-то меньшим. Связь между нами стала не такой магической, не такой таинственной, ограничилась предписанной расшифровкой, той ролью, которую она должна была сыграть в моем узком, мелком производстве греха.

В моей тайной жизни, когда я покидал офис во второй раз, с глянцевой брошюрой в руке и с назначением новой встречи за неделю до Рождества, снег не ждал снаружи, чтобы смягчить мои шаги. За следующие несколько месяцев снег все еще не появился. Мне говорили, что такие вещи требуют времени. Мне говорили, что нужно быть терпеливым. Сидя с друзьями в кино, через несколько месяцев, когда уже весна была в пути, я думал, что уже давно пора.

— Должен пойти снег, — сказал я. Чарльз и Доминика обернулись ко мне и улыбнулись. В эту минуту я хотел сказать что-нибудь вроде: «Да, вы семья, которой у меня никогда не было. Да, вы ее заменители». Но здесь была не моя тайная жизнь. Здесь, в этом месте, консультанта не было, хотя он уже успел вплести свои мысли в ту белую массу, в которую превратился мой ум.

* * *

— Куда ты меня привел? — спросил Чарльз, запуская руку в пакет с попкорном между нами. Это был хороший вопрос. Вокруг сидели седовласые пожилые мужчины с бледными лицами. Между ними попадались островки местных молодежных церковных групп, сгрудившихся ярко окрашенными кучками, их футболки, подобранные в тон, сияли под встроенными светильниками, как запутанная елочная гирлянда. Еще больше седовласых, судя по всему, дьяконы, стояли спиной к стенам, занавешенным бордовой тканью: бледные руки скрещены перед ширинками, позади от их мелких движений дрожит занавесь.

Седовласый, стоявший перед залом, снова прочистил горло, и толпа затихла.

— У некоторых из вас будут вопросы, после того как вы посмотрите этот мощный фильм, — сказал он. — Некоторые из вас будут растроганы его посланием.

Чарльз бросил куском попкорна в Доминику. Он пролетел дугой перед моей грудью и приземлился ей на плечо. Доминика смахнула его, как таракана, подняла палец к губам и шикнула на нас. Это серьезно, говорили ее глаза, хотя блеск в них предполагал обратное.

Всего за несколько месяцев «Страсти» стали одним из самых популярных фильмов всех времен, главным образом благодаря евангелистам. Я не говорил Чарльзу и Доминике, что мой отец — совсем как эти седовласые, что в нашем городе он стоял перед залом и просил людей, чтобы они спасались, и что моя мама звонила, рассказывая мне, сколько народу отец приводил к Господу на каждом показе. «Ты бы не поверил, — сказала мама с придыханием, как случалось иногда, приходя в трепет от того, что мой отец был способен вдохновлять других, может быть, за эти несколько недель уверовав, что в его служении действительно было нечто чудесное. — Такое зрелище. Все эти люди в слезах и на коленях».

Когда я уезжал домой на каждые выходные, я не говорил Чарльзу и Доминике, куда я еду. Мы не обсуждали, почему я быстро теряю вес или почему вдруг мой средний балл пошел на спад. То, что между нами сходило за заботу — «чертовски ты тощий» — говорило обо всем, что нужно было сказать. Мир за пределами нашего крошечного кружка был и всегда должен был оставаться пугающим местом, но юношеская самонадеянность заставляла смотреть на все эти проблемы как на кожу, которую можно отшелушить. Сейчас мы были здесь, друг с другом, а все остальное — просто белый шум.

Когда зима обосновалась в студенческом городке, покрывая изморозью треугольные заплаты травы между зданиями университета, мы втроем проводили большую часть времени вместе, смотрели кино в спальне, ленивая кучка тепла, окопавшаяся против холода, свистевшего в наши плохо изолированные окна. Наши конечности были растопырены; мы становились неразделимы. Общие друзья использовали слово «до жути», описывая то, как мы жались друг к другу, заканчивали друг за друга предложения, шли в кафетерий лишь тогда, когда все трое были голодны, и аппетит наш появлялся удивительно синхронно. Мы почти не говорили о своих семьях, которые, однако, могли бы попасть друг у друга под подозрение, ведь мои родители никогда не ступали ногой даже на границу районов, похожих на их квартал. Но нам не нужно было все это, чтобы быть близкими. Мы были здесь, вместе, укрываясь под планками койки, в сиянии экрана.