Мальчик, которого стерли

Мой взгляд упал на деревянную ручку стула, к завиткам ее волокна. Это был отрез годовых колец какого-то мертвого дерева, влажные и сухие сезоны копились друг за другом. Дерево понятия не имело, когда топор упал на его кору, что эти годовые кольца сослужат мне службу.

* * *

Плеть-девятихвостка ударяла по обнаженной, окровавленной спине Джима Кевизела. Снова и снова, кожа по коже.

— Вранье какое-то, — прошептал Чарльз.

— Не говори так, — сказала Доминика, голос ее был наполнен пародийной тревогой. — Это Иисус.

— Это не Иисус.

— Откуда ты знаешь? — спросила Доминика. — Тебе были видения? Он что, посещает тебя во сне?

— Я изучаю историю. Антропологию. Неважно. Иисус был смуглее, чем этот.

— Ты вообще-то музыку изучаешь.

— Среди всего прочего.

Я огляделся, не слушают ли люди. Женщина справа от меня прижимала к груди кошелек, вздрагивая с каждым ударом на экране, глаза ее были мокрыми. Дальше в том же ряду люди уже сидели на краешке кресел, как будто понятия не имели, что будет дальше. Это была магия режиссуры Мела Гибсона, придававшая столько саспенса такой знакомой истории, как Евангелие. Каждый раз, когда падала плеть, я почти ожидал, что Иисус умрет прямо сейчас, хотя знал, что это еще не конец, что еще предстоит куда большее. Это выволакивание наружу акта насилия, пристальный взгляд на подробности насилия делали насилие само по себе захватывающим, эта вселенная наказаний была населена бесконечными градациями, бесконечными оттенками красного и розового, которые меня никогда не учили замечать. Пока шли первые кадры этого внезапного насилия, я не видел в нем никакой тонкости, кровь содержала в себе не больше нюансов, чем кричащие красные капли, которые иногда сопровождали католические картины со стадиями крестного пути или были разбросаны по всему рисунку кроваво-красной пронзенной руки Иисуса, который отец приобрел для службы в тюрьме и прилепил на заднюю сторону своего пикапа со словами «ХРИСТОС УМЕР ЗА ГРЕХИ ГРЕШНИКОВ», выведенными жирными красными буквами. Вранье. Потом постепенно кровь стала чем-то иным. Искусством. Я хотел найти для этого другие названия. Я хотел просмотреть фильм заново, просто чтобы увидеть, как капает эта кровь в духе Джексона Поллока[18].

Чарльз и Доминика уже перестали пререкаться и теперь смотрели, не веря своим глазам, как черты лица Иисуса, все до одной, методично превращаются в кровавые лохмотья. Послание этого фильма было ясным: Насилие заменяет все другие обстоятельства. Казалось, больше не имело значения, черным или белым был человек на экране. Этот ужас составлял принадлежность людей всех рас и верований.

— Я не могу на это смотреть, — сказал Чарльз, закрывая глаза ладонями. — Это слишком.

— Все почти кончилось, — сказала Доминика, залпом отправляя в рот новую пригоршню попкорна. — Сейчас начнется хорошее.

— Отче, прости им, — сказал Иисус, его голос был приглушен кровью, зубы лязгали, глаза были сосредоточены на будущем, которого не мог видеть никто из окружающих. — Прости им, ибо не ведают, что творят.

Мария, с дорожками от слез на лице, вцепилась обеими руками в землю и захватила две пригоршни грязи, ее лицо было искажено горем, неверием. Критики говорили, что фильм предполагался более точным, чем Библия, что Гибсон потратил много времени и денег, чтобы распятие казалось реальным, но, когда я смотрел, как исхлестанное туловище Иисуса сражается с силой тяготения, я не мог поверить, что человеческое тело может вынести столько насилия. Должен был быть какой-то предел, какая-то точка, где римские власти уже начали бы проверять пульс. Или, возможно, у каждого из нас был свой предел. Чарльз и Доминика иногда говорили о своих предках, рожденных в рабстве, которым доставались долгие побои совершенно ни за что, и все же многие из тех же предков прожили долгую рабскую жизнь, их раны зарастали, кожа становилась грубее, кошмар продолжался согласно плану.

В сравнении с той болью, что была на экране, моя боль казалась бессмысленной, совсем незначительной. Меня не хлестали кнутом, не били. Я не страдал за свою доброту. Конечно, это была правда, что с тех пор, как Дэвид меня выдал, какая-то часть меня все еще лежала на заднем сиденье маминой машины, глядя на молочно-белую ленту звезд и ожидая будущих ударов — но, даже зная, что они еще придут, я знал и то, что они никогда ничего не добавят к тому, что я видел в фильме. У меня нет права жаловаться. Я пройду терапию. Я заполню анкету.

* * *

Не в первый раз я принял решение, исходя только из чувства вины. Мои первые фантазии о мученичестве пришли в тот день, когда мне исполнилось шестнадцать. Хлоя подарила мне книгу «Фанаты Иисуса: Мученики» на день рождения, предполагая, что, если я ее прочитаю, это нас сблизит.

— Она изменила мою жизнь, — сказала она. — Теперь я не боюсь следовать за Христом, что бы ни случилось. Пускай хоть пистолет мне к голове приставят.