Мальчик, которого стерли

Сильной стороной Смида, как и моего отца, были обращения, и тем он оправдывал любое внезапное настроение, овладевавшее им. Он пропускал в этих свидетельствах большую часть своей прежней жизни, никогда открыто не упоминая об этом у нас на сеансах. Было трудно представить, что он когда-то был женат, так много он говорил о том, сколько мужчин у него было. Пока я не прочел его свидетельство, я понятия не имел, каким долгим было его путешествие. «Я развил в себе навязчивую привычку мастурбации, которая продолжалась в моем браке», — писал Смид. Так же, как мой отец считал все, что было до его призвания, руинами, сырьем для приготовления к более высокой цели Божией в его жизни, Смид приравнивал каждый неудавшийся половой акт своего первого брака к греху зависимости. Воспрянув из этого греха, теперь Смид верил, что высшая сила избрала его, чтобы вывести других геев из их зависимости к успешному браку. Он верил, что может это сделать, потому что знал кое-что о семейных обстоятельствах, которые внесли вклад в формирование гомосексуальной зависимости. История моего отца несла в себе очевидную параллель: работа с преступниками — шпаной, как он их звал — побудила его начать тюремное служение в нашем маленьком арканзасском городке. Почему хорошие люди становятся шпаной? Потому что они вышли из таких же обстоятельств, как он, из семей, где отец-алкоголик творил жестокие дела.

Но что скрепляло их жизни до обращения, до этой логики «от А до Я», в которой грех сводил всю человеческую сложность к силлогизму? Какую форму принимала их вера, какой бы ограниченной она ни была, в их долгой жизни до обращения? Христианство, среди всего прочего, полнится обращенными. Петр отрекается от своего атеизма, чтобы стать ловцом человеков. Савл становится Павлом на пути в Дамаск, начисто отмытый от прошлого, в котором делом его жизни были казни добрых верующих христиан. Но Библия никогда не показывает нам, как бьется сердце до обращения. Скомкайте первую половину истории и швырните ее в мусор; все остальное только отвлекает.

И кем был я до «Любви в действии»? Девятнадцатилетним парнем, для которого второй кожей была его писанина, а третьей — чувство юмора, а четвертой, пятой и шестой — различные формы сарказма и легкомыслия, которые ему удавалось притаскивать из своих ограниченных контактов с профессорами английского языка во время первого года обучения в маленьком колледже свободных искусств в двух часах езды от дома. Уберите эту кожу, и я встану не дальше от самоубийства, чем Т. Уберите кожу, и не останется ничего, кроме мучительного желания встроиться в колею моего отца, в мою семью. По логике ЛВД, единственной возможностью было совершить обращение, задушить свое бывшее «я» ветвями семейного древа и подняться, хлопая глазами, навстречу заре Дамаска.

* * *

Мы с матерью стояли в коридоре отеля «Peabody», где главным аттракционом для туристов была стая уток-крякв, живших здесь в фонтане. Утки проводили половину дней, шагая строем, вперевалочку, на крышу, и, должно быть, сейчас они тоже находились там: фонтан был пустым, не считая сотен пенни, вспыхивавших золотом в полутьме. Мы с мамой смотрели, как рябила над ними вода, пока они не становились неразличимыми.

— Хочешь загадать желание? — спросила мама.

Я представил, как хватаю пригоршню пенни и швыряю над головой эти чужие желания.

— Не очень, — сказал я, замечая в тусклом свете коридора, что все эти пенни выглядели совершенно одинаково. Большинство из нас не получит того, что пожелало.

В коридоре было тихо, но с такой тишиной мы с мамой могли справиться: рокот бодрых голосов среди тусклого света подсвечников, плеск фонтана, эхо шагов дорогой обуви по полированному мрамору. Мы добавили к нему свою обувь, не такую дорогую, пока шли к маленькому итальянскому ресторанчику, освещенному свечами, на задней стороне коридора.

— Здесь мило, — сказала мама. Она рвалась вперед, и я пытался поравняться с ней.

Ресторан был по большей части пустым, несколько пар средних лет сидели в будочках вдоль стен. Мы с мамой выбрали будочку позади, надеясь получить хороший вид на зал и на людей в нем. Официант вручил нам два меню, улыбнулся и исчез за кухонной дверью, прежде чем я мог его хорошо разглядеть.

— Какова, по-твоему, их история? — спросила мама, метнув взгляд на пару прямо напротив нас. Руки обхватывают ножки бокалов, свечи освещают запонки мужчины, тарелки наполовину пусты: о еде, казалось, они думали в последнюю очередь. Каждые несколько секунд женщина откидывала голову назад и улыбалась.

— Как ты думаешь, у них роман?

— Не знаю.