Мальчик, которого стерли

Я оглянулся на маму. Теперь она держалась прямо и чинно, зеркальный образ того, как она выглядела в вырезках из газет, которые мы дома держали на холодильнике, там, где ее сняли в расшитом блестками бальном платье, в отеле «Peabody», на премьере «Фирмы» Сидни Поллака: весь этот вечер был подарком отца на их двадцать пятую годовщину. Надпись под фотографией была ошибочной: мою мать приняли за одну из «экстры», массовки фильма, и это дополнение всегда зачаровывало ее. Это слово часто казалось мне таинственным: кто-то, стоящий за пределами, но немножко экстраординарный. Я часто задавался вопросом, может быть, эти люди, чьи жизни мы реконструировали, делают то же по отношению к нам, и, может быть, мы — массовка в их драмах. Было утешительно думать: то, через что мы проходим, возможно, является незначительной частью чьего-то чужого фильма.

— Женщина по меньшей мере на двадцать лет моложе, — сказала мама.

— Двадцать пять, — сказал я.

— Тридцать.

Мы открыли наши меню, и мама сдвинула свое на край стола, под углом, чтобы слегка прикрыть от посторонних взглядов нашу беседу.

— Хочешь услышать мою крупную идею?

— Что?

— Мы заработаем на ней кучу денег.

— На чем?

Это было весело — снова добавить щепотку театральности в нашу беседу, украсить сцену несколькими изысканными словами, почувствовать себя персонажами фильма. Наслушавшись неприкрытой литургии в нашей терапевтической группе — всевозможные попытки самоубийства, прогнозы распространения ВИЧ, толкования Библии на заказ, — я был готов повеселиться.

— Ну и? — спросил я.

Она тянула время. Мой взгляд блуждал над барной стойкой. Мужчины в костюмах, у некоторых кожаные «дипломаты» рядом с начищенными ботинками. Я подумал о «Фирме». Вата, которая использовалась в сценах побега Тома Круза, была частично взята с нашего семейного хлопкозавода, и, хотя мы не видели наших имен в титрах, все равно мы чувствовали себя важными, вовлеченными, глядя, как Круз приземляется в мягкую белую постель, которую создавали и мы тоже. Я чувствовал, как знакомая волна семейной гордости омывает меня.

— Моя блестящая идея, — сказала она, набрасывая слова между нами, как драпировку, на несколько драматичных мгновений. — «Жены проповедников в отрыве».

— Как «Девчонки в отрыве»[23]?

Я представил несколько дюжин женщин средних лет, которые машут блузками над головами, кудряшки запутываются в ткани, бледные груди трясутся перед камерой.

— Разве не здорово? — сказала она. — Твой отец совершенно слетит с катушек.

— Безумие.

— Не знаю, почему бы мне не сделать немного денег на трудах Божиих.

Это была моя мать, женщина, которая должна была поддерживать моего отца во всем, что он делал. О чем она думала?

— Но это богохульство.

— Да ну? Иногда я не могу определить разницу между богохульством и развлечением.

— О Господи.

— По-моему, ты тоже немножко умеешь богохульствовать.

Подошел официант, чтобы выслушать наш заказ, и мы взяли первое, что увидели, даже не удосужившись послушать об особенностях вечернего меню, радуясь, что нам хоть что-нибудь принесут. На мгновение из глаз матери исчезла игривость, когда она изучала мое лицо — насколько я проявляю интерес к нашему красивому официанту. Я старался не смотреть на него, даже чувствуя рядом его теплую улыбку. Я знал, что она ищет знаки.

Когда официант ушел, мы оба наклонились поближе друг к другу на середину стола.

— Мы с твоим отцом женаты слишком давно, чтобы он думал, что я просто возьму и превращусь в одну из этих старых жен проповедников, — сказала она. — Тех, что ходят в безобразных джинсовых юбках, всем улыбаются и хлопают ресницами перед остальными дамами.

В этом освещении под старину моя мать снова была прекрасна. Ее светлые волосы приобрели золотой блеск, и красные жилки вокруг ее голубых глаз сгладились в окружающем нас теплом сиянии.