Мальчик, которого стерли

Трубка рядом с ухом была горячей. Я держал ее на отлете, когда она зачитывала список, но слышал слова, какими бы ни были они металлическими, слова, которые я никогда не слышал от своей матери раньше и никогда не слышал от нее с этих пор: «Порнография, навязчивая мастурбация, вуайеризм, взаимная мастурбация, разнополый секс, однополый секс», — каждое слово громко заявляло о себе в этой маленькой комнате, так что после нескольких слов я начал прикрывать трубку рукой, опасаясь, что Чарльз или Доминика, сидевшие в это время у меня в спальне, могли услышать: «эксгибиционизм, садомазохизм, скотоложество, проституция, педофилия, мужские или мальчишеские наряды, имперсонация или переодевание, секс по телефону, анонимный секс или другое».

Итак, вот оно, доказательство, что я не лучше Дэвида, что я тоже могу соблазнить ребенка или начать заниматься сексом с животными. Слышать, как моя мать произносит эти слова, одно за другим и все сразу, слышать в ее голосе страх и ожидание, когда она говорит их, предчувствие какого-нибудь ужасного открытия — это было слишком. И, хотя какая-то часть в нас знала, что весь этот список — вранье, что в этом есть что-то ужасно неправильное — сгруппировать все эти поступки под одним общим знаменателем, мы не могли сражаться против этого. Мы не знали, с чего и начать, чтобы распутать эту мешанину грехов.

* * *

Прошел апрель, я тихо отпраздновал свой девятнадцатый день рождения в мексиканском ресторане с Чарльзом, Доминикой и еще несколькими друзьями, и вот уже был май, учебный год подходил к концу, а нам оставалось меньше месяца до того, как я получил бы предписание посещать «Любовь в действии».

— Почему Дориан так обошелся с Сибилой? — спросила мама однажды вечером по телефону, голос ее был далеким. — Я не понимаю.

Я держал желтый телефон в одной руке и стоял у окна в холле общежития, глядя, горит ли свет у Калеба, провод тянулся через комнату. Мой «Портрет Дориана Грея» лежал позади, на кровати. Мы с мамой уже забросили попытки дочитать «Куда идти матери за смирением?» Барбары Джонсон. Анкета была заполнена, я был принят, и все, что оставалось — еще несколько обследований. Мы с мамой делали все, что могли, чтобы избежать разговоров об этом.

— Дориана волновало только ее искусство, — сказал я. — Она не была интересна ему как личность.

— Но она была такая милая.

— Да, наверное. И все же, я так думаю, она бывала иногда скучноватой.

— Это неважно. Важно только, чтобы человек был хороший.

В эту минуту казалось, что мы оба можем продолжать в том же духе вечно, жить только литературой и друг другом. В эту минуту казалось, что быть хорошим человеком — все, что для этого нужно. Но любовь всегда развивалась, всегда толкала нас вперед — всегда пребывала в действии — и у нас часто не было выбора, только подчиниться и идти туда, куда она вела нас.

* * *

Я провел несколько недель как можно дальше от Калеба, кружным путем обходил внутренний двор, идя на занятия и с занятий, хотя, случалось, проходил мимо него в коридорах, и каждый раз он игриво подмигивал. Затем, однажды вечером в начале мая, по причинам, которые я не могу вспомнить, что-то привело меня в его спальню. Может быть, это было сокрушительное одиночество, которое я часто чувствовал в этот период своей жизни. Может быть, накопились все эти поздние вечера, когда я бесцельно ходил взад-вперед по коридорам «Walmаrt», просто потому, что этот магазин был единственным местом, открытым круглосуточно, и никто там не задавал слишком много вопросов. Чувствуя себя слишком беспокойным, чтобы вернуться в спальню и спать, я пытался собирать себе мысли из сотен товаров, сверкавших вокруг, пытался выявить смысл того, во что превратилась моя жизнь. В конечном счете, что бы ни направило меня к нему, факт оставался фактом: я стоял в комнате Калеба и смотрел на Бога.

— Это всего лишь набросок, — сказал Калеб. — Я планирую сделать целую серию.

Бог представлял собой нить красных и розовых точек на белом полотне. Калеб собирался склеить вместе шесть больших полотен, чтобы сформировать кубического Бога.

— Всевидящее око Провидения, — сказал я.

— Что?

— Каждый шаг твой открыт, Божье око не спит, — сказал я, цитируя строчки церковного гимна, который обычно пел в нашей церкви. — Так что думай, куда ты идешь.

— Жуть какая-то.

Калеб направился к койке, стоявшей в углу комнаты. Он достал маленькую трубку из мраморного стекла и просыпал на пол какой-то пепел. Наркотики, осознал я, дрожь прошла по позвоночнику. Именно об этом предупреждали мои учителя в воскресной школе. Но, когда Калеб положил трубку на ближайший столик, все это показалось куда менее значительным, чем я представлял: маленькая трубка, ловко положенная на стопку скомканной бумаги, отложенная ради того, что, вероятно, должно было стать более крупным грехом, и я собирался впасть в искушение совершить его на этой койке. Калеб похлопал рядом с собой по матрасу, и я сел рядом. Я напомнил себе, что все грехи равны в глазах Бога.