Мальчик, которого стерли

Я давно не видел ее в таком воодушевлении. Она выглядела больше похожей на себя, и я начинал сам казаться больше похожим на себя. Я хотел зацепиться за эту минуту: светский блеск, наши блестящие глаза. ЛВД каждый день твердило мне, что потерять себя — значит выиграть в добродетели, а выиграть в добродетели — значит приблизиться к Богу, и тем самым — к моему подлинному, небесному «я». Но средства достижения этой цели — отвращение к себе, идеи о самоубийстве, годы фальстартов — заставляли чувствовать себя более одиноким и менее похожим на себя, чем когда-либо в жизни. В процессе очищения ты рисковал стереть самые мелкие подробности того, что тебя когда-либо интересовало. Ты все рассказывал и ничего не показывал — не экстраординарная массовка, а дежурный актер в пьесе с арфами и нимбами. Я пришел на терапию, думая, что моя сексуальность не имеет значения, но оказалось, что каждая часть моей личности тесно переплетена с другими. Отрезать кусок — значит повредить остальное. Я молился об очищении, но в ту минуту, когда я чувствовал ледяные воды этого крещения, сжигающие все, что я когда-либо любил, вместо этого я начинал открываться перед прежней возможностью — безусловной любовью, первородным пламенем, которое приближало меня к Богу, к моей семье и к остальному миру. Я имел значение и не имел значения; я составлял частицу значительно большей тайны, — и моя мать подарила мне все это в ту минуту, когда я был рожден.

— Ой, смотри! — сказала мама. Она хлопнула по столу одной рукой, а другой показала на коридор.

Кто-то приглушил свет в ресторане, и утки «Peabody» прошли, переваливаясь, из коридора отеля на крышу, оставляя позади лужицы хлорированной воды из фонтана. Их кряканье отдавалось эхом по мраморному проходу через весь тихий ресторан к нашей будочке.

— Они делают это с тех пор, как я была маленькой, — сказала она, голос ее был переполнен прошлым.

Эти утки составляли часть семейной династии, происходившей откуда-то из арканзасских лесов. Кто-то обратил их. Где-то за пеленой лет эти утки позабыли, каково это — ощущать воду без хлора.

АВТОПОРТРЕТ

«Все это очень похоже на смерть в семье, — пишет Барбара Джонсон в своей книге „Куда идти матери за смирением?“. — Но когда кто-то умирает, можно похоронить этого человека и продолжать жить. Что касается гомосексуальности, то эта боль, кажется, никогда не кончается».

Мы с мамой начали читать книгу Джонсон сразу после каникул Дня Благодарения, примерно в то же время, когда вместе начали читать «Портрет Дориана Грея», и ни одну из этих книг не дочитали до конца. Сейчас был март, всего два месяца до того, как я стал посещать ЛВД, и казалось, будто в наших жизнях ничто не останется завершенным, пока мы не узнаем точно, сможет ли экс-гей терапия действительно изменить меня. Мы ставили весь мир на паузу, оставляя все незаконченным до лета.

Книга Джонсон ходила в экс-гей кругах, обычно в семьях христиан-фундаменталистов, которые недавно открыли, что их ребенок — гей, и эту книгу продвигали как историю исцеления. Джонсон героически, с высоко поднятой головой приняла несчастье своего сына, отказываясь отступать, пока он не признал, что это грех. Ни одна мать больше не должна проходить через это, подразумевала ее книга. Ни одна мать не должна чувствовать ту боль, которую чувствовала она.

— Мне не удалось далеко продвинуться, — призналась мама по телефону. Я подошел к дивану в углу пустого холла общежития и сел, глядя на осыпавшуюся белую штукатурку на стене. Я говорил по городскому телефону, зажав желтый аппарат между коленями. Как обычно, я не обращал внимания на домашнее задание. Что толку было учиться, если я даже не мог представить, как повернется моя жизнь? Может быть, у меня не будет никакой профессии, если я не изменю то, что представляю собой. Мои родители, конечно же, не станут платить за мое образование, и, насколько я знал, работодатели не нанимают геев.

— Угу, — сказал я. — Мне тоже.

Последовала долгая пауза. Бриз, заполненный статическим электричеством, проходил сквозь линию. Как часто бывало, я представлял виртуальное пространство между нами пустынным пейзажем, где единственный черный провод вьется длинной буквой S вдоль блистающего песка. Это было что-то вроде умственного тика, один из дюжин вариантов, к которым я обращался в те минуты, когда мне хотелось, чтобы положение дел стало не таким пугающим. Иногда, чтобы ночью успокоить свой ум, я представлял, что мой матрас быстро падает в невидимый люк лифта, защищенный даже в момент падения.