Мальчик, который нарисовал Освенцим

Один единственный комплект одежды всегда требовал чистки. Нужно было пришивать новые лоскуты с номерами и чинить прохудившиеся носки. Узники, которые чувствовали необходимость менять нижнее белье чаще, чем раз в две недели, стирали трусы. Мы выстраивались в очередь к цирюльникам и убирались в блоке. В полдень натирали грубые кожаные сапоги (чаще всего из разных пар) и спускались на перекличку.

Воскресные переклички больше походили на контрольный осмотр, в ходе которого выбирали самый грязный блок. Наше положение как учеников школы каменщиков и без того было шатким, и мы никак не могли позволить себе выделяться.

За раздачей супа следовал двухчасовой комендантский час, во время которого лагерь погружался в послеобеденный сон. Потом, за исключением тех, кто спал до наступления следующего утра, мы просыпались от голода, который подталкивал нас что-нибудь «организовать».

Поэтому до вечера мы бродили по лагерю в тщетных и унылых поисках. Положение наше усугублялось еще и тем, что если бедность и голод не были заметны, то достаток и зажиточность бросались в глаза. Мы не замечали того, что чувствуют наши товарищи по несчастью, мы видели только продуктовые посылки избранных. Взгляды узников подолгу задерживались на высокомерных семьях эсэсовцев, которые, будто насмехаясь над нашей безнадежностью, совершали неторопливые воскресные прогулки по другую сторону забора.

Единственным утешением воскресенья был долгий и крепкий сон.

Власти разрешили нашей школе обзавестись собственным врачом, чтобы хоть как-то уменьшить загруженность лазарета в вечерние часы, когда из-за большого наплыва больных многим приходилось отказывать в помощи. Мы были благодарны, ведь любой визит в лагерный диспансер был сопряжен с риском для жизни. До нас ведь тоже доходили слухи о врачах СС, которые использовали подростков в качестве морских свинок для своих экспериментов. Немногие из тех, кто попал к ним, вернулись обратно.

Наш доктор – еврей из Бельгии, в прежние дни работавший медбратом, отличался добрым нравом и заботился о нас как о родных. В углу на чердаке он устроил маленькую лавочку. Время от времени мы оставляли горы влажных кирпичей и тайком пробирались к нему. Многие из нас наведывались на чердак раз в неделю: кому-то и правда нездоровилось, а кому-то просто нравилось, как он говорит:

– Прочь, маленькие негодники, все с вами в порядке, вы до ста лет доживете.

Его арсенал состоял из подноса с мазями самых разных цветов. Он позволял нам самим выбирать ту, что больше нравится:

– Малыш Йендро, – добродушно обращался он к проходившему мимо цыганскому мальчику, – посоветуй очень больному Янеку, какого цвета мазь лучше всего помогает от кожных болезней.

Мы заботились о том, чтобы у него всегда была работа, потому что благодаря ей наши жалобы не доходили до ушей эсэсовцев. С ним мы чувствовали себя как дома и могли на него положиться.

Как только у него выдавалась свободная минутка, он сразу же отправлялся «организовывать» лекарства. Иногда его друзья из госпиталя отсыпали ему витаминов в таблетках, и ему безмерно нравилось раздавать их нам.

– Только для тех, кто не получает посылки из дома, – громко объявлял он, зная, что кроме пятерых поляков, почта больше никому не приходит.

Не в силах превозмочь голод, я решил разыскать Кединга, друга семьи, чье внезапное появление в карантинном блоке наделало много шуму.

Каждый вечер в свободное время я слонялся перед третьим блоком в надежде хоть мельком его увидеть. Третий блок был поделен на небольшие, но уютные комнаты, в которых жили узники, представлявшие особый интерес для СС, капо и преступники, отбывавшие сроки еще в довоенной Германии. Ни один простой узник, даже если бы его пригласили, не осмелился бы зайти внутрь. Не заходил туда и я. Ну вот однажды Кединг появился и рассказал мне о себе.

– Ты удивишься, узнав, как я здесь оказался. Это дело семейное. Как ты помнишь, у меня была своя лавка, и вот в один прекрасный день из кассы пропали деньги. Я заподозрил жену, сказал ей об этом, и мы поссорились. Она заявила, что пожертвовала деньги в Национал-социалистический фонд благосостояния, но я так рассердился, что это уже не имело значения, и я проклял и ее, и фонд. Она ушла от меня, но, само собой, рассказала кому-то об этом инциденте, потому что вскоре меня обвинили в «чудовищном» нападении на партийные институты. И вот я здесь. А теперь, – продолжил он с легкой грустью в голосе, – они собираются отправить меня обратно. Видимо, мое многолетнее членство в партии произвело на них впечатление, особенно на фоне того, какая мрачная картина сложилась в Германии.

Кединг познакомил меня со своим другом – немецким преступником пугающей наружности.

– Мой приятель позаботится о тебе, когда меня отпустят. Запомни его имя и номер блока. Будет нужен совет – отправляйся к нему.

Кединг спросил, люблю ли я сладкое. Ответ, разумеется, был утвердительным, и мы договорились встретиться на другой день.

После вечерней переклички я, не теряя времени, рванул к блоку № 6. Кединг уже ждал меня с мешком слипшегося от влаги коричневого сахара.