Мальчики

В то время он уже постоянно участвовал в математических олимпиадах – районных, городских и республиканских, – добывая для школы высокие награды. Его угрюмая физиономия висела в фойе на доске «Наши достижения». Несмотря на усилия Тамары по воспитанию в нём каких-то «приличий» в общении с людьми (во всяком случае, в её понимании), вести себя «культурно» он так и не научился, ляпал, что в голову придёт, особого почтения ни к учителям, ни к школьному начальству не демонстрировал. Мне-то его дикость не мешала, мне с ним всегда было интересно, но оглядываясь назад, понимаю, какое впечатление Жорка производил: тот ещё тип. И все годы отрочества был весьма неказист собой: ростом не догонял, сложением не блистал, вечно ходил какой-то неприбранный, зыркал по сторонам узкими глазами из-под чёрного чуба, а стричься так вообще ненавидел, однажды объяснив мне, что в «причёске» можно что угодно пронести в тюремную камеру. «А ты уже туда собрался?» – хмыкнул я.

Его неожиданное «вась-вась» с «поляком», которого мой дед раскатисто именовал Цезарь Адамычем, просто сводило меня с ума. Не мог я понять – чем тот мужик приворожил моего друга Жорку? О чём это они часами балакают, что обсуждают за синими ставнями, чем таким научно-исключительным заняты?

…Пока, наконец, Жорка не сжалился и не притащил меня с собой в лепрозорий – разумеется, с милостивого разрешения этого загадочного типа (за глаза Жорка именовал его Торопирен, и довольно скоро я понял почему). Тот, как выяснилось, работал в НИИ лепры то ли механиком, то ли слесарем, то ли чёрт его знает кем, но столь необходимым, что перед ним, уверял Жорка, «на цырлах ходили» тамошние доктора-профессора и мэнээсы. Шапку ломают, говорил, ухаживают, как за красавой. Ибо чинит тот буквально всё – все приборы и механизмы в огромном лабораторном хозяйстве НИИ. «Торопирен там царь и бог, – уверял Жорка. – Мы проходим в ворота, а он им сквозь зубы: «Пацан со мной», и никаких пропусков, и никто ему слова не скажет: не мэнээс какой-нибудь, он всем нужен…»

Так я впервые попал в кущи этого скорбного рая, впервые увидел деревянные домики прокажённых – скромные, но с резными наличниками-крылечками, с верандами, увитыми виноградом и лютиками; такие уютные и, ей-богу, такие светлые!

Кроме того, была весна…

* * *

Но тут опять надо кое-что пояснить о нашем климате.

Он резко, что называется, континентальный: летом жара несусветная – за 40, зимой такая же несусветная холодрыга. Даже –5 ощущаются как –15 из-за влажности и стервячих ледяных ветров. Высунул нос наружу – и как мокрой тряпкой по морде получил. Назывались они «моряны». До сих пор поёживаюсь, вспоминая…

Но вот снег был событием.

Когда начинало мести, вставали трамваи…

Ждёшь его в детстве, ждёшь, особенно по воскресеньям, буквально не отходя от окна. Папа выносит мусорное ведро и возвращается окоченелый, с белым замёрзшим лицом, говорит деревянными губами: «Ну, сегодня уж точно повалит». И к вечеру в воздухе возникает морозная дымка, мерцает, как мираж, танцует и крутится белая мошкара…

Постепенно в окне густеет синева сумерек, прошитых напористой белой крупой, которая, набирая плотность и темп, завихряется в белые буруны…

Значит, завтра все повалят на Кутум.

Каждую зиму Волга покрывалась льдом. Каждую зиму я заново учился кататься на коньках. К концу сезона катался уже прилично. Но за лето мой нелепый организм забывал это умение балансировать на тонких лезвиях коньков, так что следующей зимой мучения возобновлялись.