Мальчики

В общем, не любил я это занятие, как и спорт вообще. Не любил и не люблю. Порой комплименты получаю – мол, как прекрасно вы для своего возраста сохранились: ни живота, ни лишнего веса, такой подтянутый-моложавый. Сразу видно, следите за собой, – небось в спортзалах и в бассейнах пропадаете? Я кисло улыбаюсь… Не скажешь ведь человеку, тем более даме: какие там спортзалы! Я курю как паровоз, за бутылку продамся любой из разведок, полжизни (потрёпанный обольстивец!) потратил на то, чтобы увести у лучшего друга его (и мою) любимую женщину, а она со мной как была, так и осталась несчастна…

А рост мой, ширина плеч, отсутствие брюха и тройного подбородка, лихие кудри, прущие во все стороны, как садовая изгородь… – это просто благоприятная наследственность, дедова стать, бесплатные гены. Видимо, и проживу долго, если не сопьюсь до цирроза…

Словом, зима, зима… Зима, как преддверье весны и свободы.

К концу марта уже бывало тепло, а со второй половины апреля все улицы, парки и дворы заполоняла сирень своим нестерпимым фарфоровым сиянием и летучими душистыми облаками. Воздух улиц, дворов и парков был пропитан апрелем на сиреневой подкладке.

Когда впервые, вслед за другом Жоркой, я пролез в дыру в заборе бывшего сада «Богемия», всё вокруг было охвачено пышнотелым сиреневым буйством… И до сих пор при воспоминании о лепрозории на Паробичевом бугре перед моими глазами – цветущая сирень, а в голове – те самые строчки на тот самый мотив:

А в городе том сад,
Всё травы да цветы.
Гуляют там животные
Невиданной красы…

* * *

Короче, таинственный Жоркин покровитель и наставник замкнуто жил за синими ставнями и синей дверью у нас под боком, в Горелом доме, но вся его рабочая-мастеровая жизнь, как выяснилось, протекала в НИИ лепры, в отдельном бревенчатом жилище, которое он тоже превратил в неприступную цитадель. Никого не пускал дальше комнатки-прихожей метров в 10, принимая там всех институтских заказчиков и просителей с их срочными техническими нуждами, мольбами и жалобами. Стояли там кресло, пара табуретов и стол – всё очень простое, пошарпанное, не вызывавшее ни малейшего вопроса.

Из «приёмной», как сам Торопирен её именовал, внутрь дома вела всегда заботливо прикрытая дверь, за которой открывалась сама мастерская – и вот это было уникальное пространство. Сейчас такой жилой ангар назвали бы лофтом: Цезарь Адамыч убрал все перемычки и внутренние стены, подпёр высокую крышу четырьмя брёвнами, – получилось просторное рабочее поле, уставленное столами, стеллажами и тумбами, ящики которых были заполнены всевозможными инструментами.

В одном углу ангара стоял за ширмой грубо сбитый деревянный топчан «на всякий пожарный, если работа срочная, а домой отлучаться жаль»; в другом углу, огороженном деревянными перилами, железная лесенка вела в подвал, такая узкая, что спускаться по ней надо было боком. И вот этот подвал уж точно закрыт был для всех. Спускаешься ступенек на семь, упираешься в железную дверь. «На ней замок, по виду простой амбарный, но открыть его, – говорил Жорка, – замучаешься до смерти и ни за что не откроешь». «И ты тоже там не был?» – спросил я, понизив голос. «Пока нет», – ответил он почему-то шёпотом.