Мальчики

Нигде и никогда, включая специализированные магазины где-нибудь в Тель-Авиве или Лондоне, я не видал столь полного и разнообразного подбора уникальных инструментов, многие из которых сделал сам мастер. Казалось, тут был собран весь многовековой итог деятельности инженерно-инструментальной мысли человеческого ума. Однажды Жорка, с позволения и в присутствии Цезаря Адамыча, демонстрировал мне богатство этих закромов, поочерёдно выдвигая железные ящики в стеллажах, называя каждый инструмент и поясняя его функции и задачи. Всего, разумеется, не помню, хотя на память не жаловался никогда, тем более в юности, – просто был ошеломлён и озадачен многообразием этого арсенала.

Помню десятки напильников, наборы свёрл, плашки и метчики для нарезки резьб, разнообразные пинцеты, зажимы, типа медицинских, дремлер (нечто вроде бормашины) с наборами насадок; несколько наковален, от крошечных до больших, размером с чемодан; десятки молотков, молоточков, пил и ножовок. В отдельном стеллаже хранились различные устройства для пайки и сварки: паяльники, ацетиленово-кислородная горелка, сверлильный станок… А у дальней стены на двух широких верстаках стояли токарный и фрезерный станки.

Отдельный ящик с множеством перегородок был отдан баночкам и тюбикам клеев для разнообразных материалов: для металла, кожи и дерева, для стекла и пластмассы. То, чего не нашлось в магазинах, было сделано, выточено, сварено и смонтировано самим мастером. Одним словом, тут было много диковинных штук, назначения которых внятно тогда не смог объяснить даже Жорка.

Но помню отдельно стоявшую тумбу из морёного дуба, где хранились только часовые инструменты. Россыпи часовых инструментов.

Жорка, ни к чему не прикасаясь, пальцем указывал то на один, то на другой и сыпал, сыпал названиями: нитбанк, ляуфциркуль, микрометр, штангенциркуль, тисочки параллельные… Всю эту абракадабру запомнить было невозможно, а мне так и абсолютно не нужно. Не понимаю, к чему от этой лекции во мне застрял «пинцет для правки обода баланса», от которого я уже лет сорок не могу отделаться…

Но из всего прочего ясно запомнился ящичек, такой старый смешной комодик, одновременно массивный и компактный, на потёртой крышке которого прерывисто золотилась надпись «Potans Bergeon». Жорка объяснил, что это – старинный швейцарский набор часовых инструментов.

Он и сейчас у меня перед глазами: вместилище драгоценного мастерства, собственность трёх поколений варшавских часовщиков.

Внутри комодика (крышка откидывалась) было два отделения: в одном – маленький микроскоп, называемый «потанс», в другом – множество отверстий, из которых выглядывали крошечные торпеды, готовые к запуску, – «пуансоны».

Я впервые заглянул за кулисы волшебного мира управляемого времени. Он оказался пугающе огромен. По сути дела, это был первый в моей жизни урок беспредельности и глубины незнакомого ремесла. Урок уважительного восхищения.

А Цезарь Адамыч, с молчаливой улыбкой сидевший за каким-то занятием с рашпилем в руках, не вмешиваясь в хвастливую Жоркину экскурсию, вдруг поднялся, мягко приобнял моего друга за плечо и так же мягко Жорку отодвинул. И плоский ящик со всеми этими таинственными богатствами неизвестного мне назначения плавно ушёл внутрь тумбы…

3

…Время от времени они наведывались к стеклодувам – их цех, обычный заводской цех с несколькими печами, с неимоверным количеством плетёных корзин, заваленных некрашеными ёлочными игрушками, находился минутах в пятнадцати ходу от лепрозория. Торопирену бывали нужны какие-то детали из стекла, он предпочитал выдувать их сам. Рабочие его любили, улыбчиво приветствовали, а мастер, которого все звали не по имени-отчеству, а странным прозвищем Дяденька, сразу пропускал его к рабочему месту. Торопирен никогда не приходил пустым: либо приносил бутылку, либо просто давал Дяденьке денег за «вне очереди», а тот уже сам распределял на братву.

Впоследствии Жорка не удивлялся тому, что Торопирен может сработать всё в любой человеческой профессии, он уже верил в него безгранично. Но в тот первый раз в стеклодувном цеху был потрясён тем, как ловко-плавно, как умно его гибкие руки, оплетённые венами, совершали все те действия, что и мастера вокруг. Жорка стоял столбом, не отрывая глаз от удивительного свершения: преображения огненной жидкости в прозрачную твердь. Пот стекал у него по лбу, бежал по носу к губам, но он не утирался, а всё стоял и глазами пожирал каждое движение: как окунает Торопирен кончик выдувной трубки в расплавленную массу из стекловаренной печи, раскалённой до 1200 градусов, как собирает текучий вязкий мёд на конце трубки и выдувает пузырь, и катит его по мраморной плите. Как голыми руками, лишь с помощью пропитанных водой подушечек из газеты придерживая кусок стекла, быстро придаёт ему щипцами форму, вытягивая языки и уши, защемляя кончик или округляя бок, а потом огромными ножницами отрезает ещё мягкие куски или делает длинные разрезы…