Мальчики

Поскольку проказа считается инфекцией особо опасной, больных изолируют, отсекая от общества здоровых людей. Отвержение жестокое, скорбное, безнадёжное… Хотя, разумеется, в современном мире в лепрозориях больным предоставлены все условия для жизни, для решения любых медицинских проблем: ведь если у такого пациента случится, к примеру, острый приступ аппендицита, то в обычной клинике его оперировать не станут. С веками человечество всё-таки смягчает свои жестокие нравы: прокажённые уже не выклянчивают милостыню на проезжих дорогах, не носят колокольчики на шее, не стучат колотушкой, заявляя о своём приближении. И на том спасибо…

А ведь лепра лечится, но – годами, иногда десятилетиями. О случаях полного выздоровления я не слышал, но бывает, что больного выписывают из лепрозория со стойкой ремиссией. И длится она тоже годами. И надо видеть счастливые и деятельные лица таких «отпускников», послушать их планы на будущее!

Но весьма скоро бедолаги возвращаются назад. В отличие от времён Средневековья, их не закапывают в землю, не сжигают на кострах и не сбрасывают со скалы в море. Просто их отторгает людское сообщество; даже родная семья, бывает, «не жаждет встречи вновь». И сколько ни объясняет излечившийся, что он больше не выделяет заразы, самый распространённый ответ окружающих: «На тебе не написано».

Даже ко мне, аспиранту Института лепры, узнав, где я работаю, люди относились двояко: с одной стороны, интересовались «случаями и бытом прокажённых», с другой стороны, как-то подбирались, стараясь незаметно отсесть подальше, ёрзали и покашливали, понемногу отодвигая по столу свою тарелку с чашкой, слишком часто удалялись в туалет, намывая там руки мылом до хирургического уровня обработки, а после моего ухода, уверен, хозяева мыли посуду особенно тщательно, может, и с хлоркой. И я их за это не виню…

Так что жизнь эти несчастные заканчивали в лечебных заведениях, вроде нашего НИИ лепры. Некоторые пытались при этом выстраивать якобы нормальные социальные отношения: заводили романы, дружбы по интересам, жили такой прокажённой семьей… Случались и совершенно шекспировские драмы. Помню один случай убийства из ревности, неуклюжие драки и прочие надрывные сцены. Я тогда не очень вникал во все эти страсти-мордасти, да и работал в основном в лаборатории и виварии, но помню обрывок разговора на веранде столовой для больных: «Они сидят все вместе, а он ей прям при ём ногу гладит! Кто ж это вытерпит…»

Больные были в основном люди сельские, из разных регионов СССР. Интернационал практически полный, но много казахов и каракалпаков. В женской палате, которую я вёл, почти все пациентки были казашки. До сих пор помню их фамилии: Асралиева, Сералиева, Саралиева и Жюпканаева. Так они и катятся сцеплёнными вагончиками по моей памяти – фамилии без имён, ангелы мои пленённые…

Помню пронзительную любовь втроём.

Девушку звали Жанель, казахское, между прочим, имя, но мне в нём чудился некий французский шарм, и оно ей шло – тоненькой, как прутик, кокетливой, с нежным волооким лицом. Была она «целенькая». У неё болела мать, и все пятеро детей выделяли заразу, так что их изолировали. И успешно, надо сказать, лечили. Эта самая Жанель, как юный Пан, играла на самодельной свирели. Сама же эти дудки мастерила из ивы или черёмухи. Рыхлую сердцевину выбивала тонкой палочкой, перочиным ножиком наискось срезала один конец, дырявила в стволе 8 отверстий и – вуаля! – древняя пастушья свирель готова. Довольно ловко выдувала из этого прутика незамысловатые напевы… которые страшно почему-то хватали меня за душу! Идёшь утром мимо их домов: она стоит на веранде простоволосая, босая, в коротком платьице, и самозабвенно выдувает из дудки монотонный сипловатый мотив, будто проросший из гущи сирени.

Эта самая Жанель являлась средоточием страсти двух мужчин и отвечала пылко обоим. Жила она то с одним, то с другим, неистово скандалила, рыдала, хохотала, изгоняла прочь то одного, то другого. Всем, и персоналу, и больным, смотрела прямо в глаза с откровенным вызовом.

Бывало, они дрались за неё, потом мирились. А куда им было друг от друга деться? Эти трое были заперты в тесной клетке своей страсти – ни отвернуться друг от друга, ни убежать, ни проснуться и обнаружить, что морок развеялся.

Один из двоих её мужчин, Митька, был простым грубоватым парнем с какой-то свиноводческой фермы. Но второй…

Второй её любовник был персонаж примечательный, Виктором его звали, – интеллигентный начитанный малый, бухгалтер по образованию. И красив был резкой такой орлиной красотой: крупный острый нос, глаза не просто голубые, а прямо синька небесная, нестерпимая… Он интересовался философией, парадоксально мыслил, иногда огорошивая собеседника неожиданными выводами. Я с ним любил поговорить, однажды спёр для него из дедовой библиотеки том Монтеня…