Мальчики

Честно говоря, где-то в фойе отеля я дал бы ему благополучно ускользнуть от воспоминательных объятий. Не скучал я по нему, по ним, совершенно. Но лифт… – чертовски тесное пространство для человека моей стати. Так что мы оба отработали радость встречи: ахнули, обнялись, отпрянули, разглядывая друг друга… И полторы минуты, пока лифт тащился, отмечаясь на каждом этаже, обменивались обязательными фразами на тему «ты совершенно не изменился!». Вот тогда я был оповещён о его блистательной тренерской карьере. Взаимной откровенностью ответить не мог, ибо в те годы целиком был занят уклонением от некоторых статей уголовного кодекса.

Встретиться не предложили ни я, ни он, тем более что мы возвращались в свой номер, дабы собрать наконец чемоданы и выдвигаться в направлении Порту…

Это была одна из «моих каденций», очередное наше «навсегда», да ещё после большого перерыва. Я знал, что Лидия терпеть не может этой моей горькой шуточки о каденции и всё же при каждом удобном случае вворачивал её, и Лидия сердилась. А я уже тогда в «навсегда» не верил. Я просто ловил губами сегодняшнее утро и засыпал, цепко держа в объятиях сегодняшнюю ночь…

Так вот, в ближайшую из таких пролетающих ночей (уютный пансион километрах в десяти от Порту, весь, как в сказке Андерсена, увитый красными розами; просторная комната с огромной ванной, облицованной сине-белыми глазурованными плитками азулежу, алмазные лезвия солнца в полуприкрытых деревянных ставнях по утрам), – в одну из ночей, говорю, она поднялась, включила ночник и присела к трюмо. Здесь среди простой, в сущности, обстановки встречались дивные вещи, то ли из приданого хозяйки, то ли купленные на распродажах.

Вот это трюмо: я им днём любовался. Точно такое стояло в родительской спальне, рядом с окном. Карельская берёза, золотистый перламутр, каскад ящичков и трёхстворчатое зеркало, в котором, в свете ночника, я видел Лидию в трёх ракурсах, причём страшноватых: её татуированная парчовая рука сливалась с темнотой, из зеркала на меня уставился молчаливый однорукий суккуб в трёх лицах. В такие моменты я всегда вспоминал дядю Изю, «самого красивого» из дедовой семьи, но в годы моего детства уже некомплектного: с отсутствующей ступнёй ноги и кистью руки. И как я ножницами отчекрыжил матерчатому клоуну соответственные части тела.

Я позвал её, и три обнажённые женщины обернулись ко мне в плавном сонном полуобороте. Если бы, не остановившись на плече, она покрыла татуировкой и левую грудь, сейчас передо мной сидела бы амазонка.