Мальчики

…Сегодня в Иерусалиме снег – редкое в наших краях развлечение. Лежит под моим окном чистейшей искристой дымкой на кустах лаванды. Его поддувает ветер, вздымая колкие летучие облачка. И – рикошетом памяти, наверное, – всё утро, пока варил кофе, завтракал, просматривал новости на айпаде, я отгонял назойливое видение: братья Кирзоны, два кудрявых отрока, в своих штопаных свитерках, в дырявых бриджах, лёгкие, как стрекозы, ввинчиваются в воздух надо льдом обледенелого Кутума… Кирзоны – задиристые нищие братья-близнецы из нашей школы – были вёрткими жилистыми дьяволятами, такими же гениальными в спорте, как Жорка в математике. Денег на шерстяную форму у их матери-одиночки не хватало, она им шила фланелевую, дурно скроенную, мешковатую… Боже, как шикарно сидела домашняя поделка на этих засранцах! И каждый из них был – вылитый Пушкин. Два этих пушкина взлетали, кувыркались, завивались спиралью, крутили вензеля острыми задницами и выводили пируэты на льду такие, что смотреть на них останавливались взрослые дядьки и тётки. От них всегда валил пар; как две стрекозы, они летали над катком в одних тонких штопаных свитерках и сатиновых бриджах… В общем, Кирзоны были занозой в заднице, укором самому моему существованию.

Неистовая олимпийская искра прожигала обоих. Один из них, если память не изменяет, стал призёром всесоюзных соревнований по дзюдо, второй, кажется, тоже посвятил себя спорту, то ли теннису, то ли баскетболу… Да-да, баскетболу: я столкнулся с ним в Лиссабоне, где прятал свою русалку на очередном крутом перекате нашей жизни.

Лиссабон, Лисссса-боооон, стон ночной, рассветное изнеможение, практически круглосуточное любовное беспамятство, с короткими вылазками (тени в раю!) на завтраки-ужины. Мы застряли в том офигенном, забыл, как его именовали, отеле: номер обычный, двухместный… но кровать, кровать! – она была роскошной, пригласительно-упругой, – не отпускала нас неделю.

Так вот, с одним из Кирзонов, маленьким, седовато-кудрявым, мы столкнулись в лифте. Я сразу его узнал! Он почти не изменился. Во всяком случае, на устремлённом вперёд пушкинском лице горела всё та же неутомимая страсть – завиться штопором в небо, и всё так же хотелось поменять что-то в этой внешности, доставшейся обоим по ошибке.