Маленькие птичьи сердца

Она набросилась на меня так быстро, что мне показалось, будто она взлетела. Уолту пришлось загородить меня своим телом, а потом он запер меня в моей комнате, пока вызывали скорую. Прошло много часов, и я услышала, как выносят тело сестры; вышла на лестничную клетку и проследовала за носильщиками на улицу. Я превратилась в префиче, плакальщицу, и почувствовала присутствие других плакальщиц; те участливо шагали рядом – итальянки в черных вуалях, что в стародавние времена сопровождали все траурные процессии и громко сообщали прохожим о своем горе. Провожая санитаров до машины скорой помощи, я с благоговением запела единственную итальянскую песню, которую знала. В песне, которую я выучила по своей драгоценной книге, пелось о борде, ведьме, которая приходит к детям в кроватки, если те подолгу не ложатся спать. Мать лежала на диване в гостиной, а Уолт и еще один мужчина неуверенно топтались на пороге, словно ждали указаний. Проходя мимо них, я запела громче в надежде, что Уолт присоединится к траурной процессии. Но даже смертью мы не смогли отвлечь его от нашей матери. Та не отреагировала на мое пение; она крепко спала в одежде. Она не шевелилась, на ней были туфли и пальто, застегнутое на все пуговицы, а сумка лежала на животе в сцепленных пальцах рук. Она и сама напоминала труп, такой сильной была ее решимость присоединиться к Долорес. Позже я узнала, что ее накачали транквилизаторами и она еще много недель пребывала в медикаментозном ступоре.

В день похорон я обнаружила ее в комнате сестры; она сидела на кровати, зарывшись лицом в одежду Долорес. Дверь была открыта, и она услышала мои шаги на лестничной площадке, так что я вошла и легонько положила руку ей на плечо. С тех пор как сестра умерла, мои родители обменивались этим жестом, как эстафетной палочкой.

– Ты была хорошей мамой, – сказала я, подражая ласковому тону, с которым они часто обращались друг к другу. – Правда, – ее плечо застыло под моей рукой и превратилось в камень.

Она резко вдохнула и выпалила на выдохе:

– Пошла вон, – она говорила очень тихо, я едва ее расслышала. Но ее спокойный тон испугал меня больше, чем если бы она кричала.

До самой своей смерти родители постоянно спрашивали: что случилось? Почему ты нам не рассказала? Почему не проверила, все ли с ней в порядке? Им казалось, что мои ответы поднимут Долорес со дна озера, и мне тоже иногда казалось, что если я смогу объяснить, сестра вернется. Вместе с тем я боялась, что она восстанет из воды необъяснимо сухая и обвинит меня во всем. Два месяца я молчала, чтобы ненароком не вызвать к жизни серую и задыхающуюся сестру, какой та была на берегу. Коронер назвал причиной смерти «сухое утопление» – этопримернокаксгоретьдотла, выбравшись из пожара.

В течение года после смерти сестры скоропостижно скончались мои родители. И мать, и отец умерли от болезней, от которых обычно никто не умирает: сперва мать от пневмонии, а затем сердце отца сперва забарахлило, а потом и вовсе остановилось, потому что ему не было проку биться без матери. Оба не противились смерти и не боролись с ней, а напротив, стремились к ней, ведь смерть воссоединила их с дочерью. Все двадцать лет, прошедших с тех пор, как моя семья утонула не в воде, а на суше, я пыталась жить над водой. Но мое состояние не прошло вместе с детством; его не оставить за стенами маленького дома у озера и не выбросить вместе с беленькими рыбными косточками. Оно дает о себе знать без спроса, и большую часть времени я кое-как барахтаюсь на мелководье. Я, как любой из вас, какое-то время плыву, а потом меня снова тянет вниз. Рано или поздно мое состояние меня настигает, и иногда это приносит облегчение, как погружение в прохладную воду в жару, а иногда коварное течение тянет меня на дно.

Наш-то что учудил

Закончились долгие выходные, которые я надеялась провести в компании Виты и Долли, но провела одна. На работе в понедельник все валилось из рук. Растения начали вянуть и хиреть, несмотря на мое повышенное к ним внимание. Их тоненькие тельца капризничали и куксились в моих руках, которые казались неуклюжими и громадными, как лопаты. Растения реагировали на огорчение садовника, как маленькие дети – на огорчение родителей: в панике начинали требовать к себе внимания и громче заявляли о своих потребностях. Мои руки обычно чувствуют растения; этот язык я понимаю.

Я улавливаю их нужду и пытаюсь унять их недовольство водой, светом, тенью или пересадкой в новую почву. Однако в тот день работа напоминала мои обычные социальные взаимодействия; общение прерывали помехи, как голос на радиочастоте, что то появлялся, то пропадал, превращаясь в неразборчивый треск. Почва пересохла;

нет-нет, она слишком жирная, а это растение дало слишком много отростков, его нужно обрезать, но не сильно.