Маленькие птичьи сердца

– У нас не получится поговорить, – ответила она, шагнула ко мне и спрятала руки в рукавах школьного джемпера. – Он меня не понимает, – громким шепотом проговорила она, скорее злясь, чем осторожничая.

Тут Дэвид повернулся ко мне и с обычной своей легкостью показал: я закрою. Идите домой. Он улыбнулся мне и показал на Долли: я ее не понимаю. Очень сложная девушка.

Долли уловила, что речь о ней, и тут же повернулась к выходу. С силой толкнула стеклянную дверь, но старые петли ослабли, и дверь не сразу полностью захлопнулась. Она стояла и таращилась на нас из-за стекла, а мы с Дэвидом смотрели на нее из теплицы. С тех пор, приходя ко мне на работу, она всегда ждала меня снаружи, а с Дэвидом не здоровалась. После первой встречи я попыталась ее успокоить и заверить, что Дэвид будет рад с ней поговорить; мол, он привык, что беседа с людьми, не владеющими языком жестов, идет туговато. Долли сидела на диване в пижаме с узором из кроликов и читала библиотечный экземпляр «Леди Сьюзан». В то время она увлекалась Джейн Остин и перечитывала все ее романы в хронологическом порядке.

Она пожала плечами и ответила, не взглянув на меня:

– Ну и славно. Он будет рад со мной поговорить. Но я не хочу говорить с ним, – она перевернула страницу, картинно щелкнув пальцами и показывая, что разговор окончен.

Подруги Долли никогда так не дерзили матерям. Я знала, потому что видела их вместе и наблюдала за ними со стороны. Другие матери говорили с детьми как начальник говорит с подчиненными, а у нас начальником была Долли. Я привыкла к ее приказному тону, хотя тот плохо сочетался с ее прелестным детским личиком. Дэвид тоже не хотел обсуждать Долли. Когда я о ней говорила, его лицо деревенело и становилось странно неподвижным.

Мы с Дэвидом обычно обедали в теплице. Я садилась в тени, а загорелый Дэвид – напротив, в большом квадрате слепящего солнечного света. В тот день мне не хотелось говорить о Долли и о том, где та была в выходные; я решила его рассмешить и рассказала о случае со стейком тартар, подчеркнув, каким отвратительным мне показалось это блюдо.

Видела бы ты свое лицо! ответил он, показал на меня и передразнил, изобразив отвращение. Хотя ты права. Я бы тоже не стал есть это дерьмо.

Я погрозила ему пальцем за бранное слово, а он довольно улыбнулся. Мы оба знали, что я не возражала против его грубостей, но иногда я все равно шутливо журила его за это, и нам обоим это нравилось. Я питала к нему материнские чувства, и, полагаю, удовлетворяла его потребность в материнской теплоте, ведь его настоящая мать была такой холодной и безупречной. Моя собственная дочь с младенчества мгновенно приходила в бешенство, если кто-то не одобрял ее поведения. В теплице мы с Дэвидом играли в такие детско-родительские отношения, где родителю можно было упрекнуть ребенка, а тот воспринимал это как проявление заботы.

А Долли сказала, что это очень вкусно. Ей понравилось, ответила я, желая защитить дочь, несмотря на их с Витой странные вкусы.

Дэвид кивнул; его лицо стало серьезным, почти суровым. Да, ответил он, представляю.

После работы я пошла к Вите и постучала в дверь. Несколько минут никто не отвечал. Наконец я повернулась, чтобы уйти, и тут она вышла. На ней было короткое кимоно, чистое лицо блестело. Традиционная ванна перед ужином, вспомнила я.

– Ах, это ты, – сказала она.

Кажется, я еще никогда не видела на ее лице такого безразличия. Она, казалось, даже не моргала и не дышала.

Я заранее заготовила приглашение и не ответила на ее слова, а произнесла заученные.

– Вита, привет. Мы давно тебя не видели, и я хотела пригласить тебя завтра на ужин. У нас будет курица со сливочным соусом, – я замолчала, а потом продолжила в напряженной тишине: – Долли сказала, что на этой неделе Ролло в отъезде, а я знаю, что ты не любишь оставаться одна.

Последняя фраза была импровизацией; я произнесла ее в ответ на молчание, чтобы показать, что я знаю Виту и не просто так пришла к ней на порог и разговаривала с ней. Но стоило мне произнести эти слова, как я почувствовала, что, возможно, не имела права упоминать ее мужа и их распорядок, так как за считанные дни наша дружба резко охладела. Вдруг это показалось бестактным, словно я застигла кого-то в интимный момент или сделала непрошеное неуместное замечание. А Вита не поспешила меня успокоить и не стала смущенно извиняться, как обычно делают те, кто ненароком застал чужие нежности или слишком грубо отругал ребенка. Вместо этого она медленно взяла со столика в коридоре зажигалку и пачку сигарет и закурила. Все это время она неотрывно смотрела на меня, словно я была непредсказуемой незнакомкой, за которой нужен глаз да глаз.

– Долли сказала, – она сделала паузу и затянулась, а затем выдохнула и картинно выпустила дым, – что ей разрешили ездить в «Лейквью». Это правда, Сандей? – она больше не называла меня Женой.

– Правда, – ответила я.