Маленькие женщины

Нэн говорила все это, давая выход своему волнению, проявить которое иначе ей не позволяла профессиональная гордость. Мальчики сразу одобрили ее план, поскольку действовать всегда легче, чем спокойно ждать. Тед, пошатываясь, ушел, чтобы под насосом смыть с лица слезы и растереть бледные щеки до появления хоть какого-то румянца, прежде чем отправиться запрягать лошадь. Роб спокойно лежал на сене, снова следя за ласточками, и переживал минуты, которые надолго остались в его памяти. Хоть он и был еще совсем мальчиком, пришедшая столь неожиданно мысль о смерти не могла не вызвать глубоких чувств, так как это очень серьезно, когда возможность великой перемены останавливает человека в разгар полной трудов и событий жизни. Не было никаких грехов, в которых следовало бы раскаиваться; было лишь немного недостатков и много отданных исполнению долга счастливых лет, воспоминание о которых приносило глубочайшее удовлетворение. Так что Роба не тревожили никакие страхи, не угнетали никакие сожаления, и, что лучше всего, поддерживала и утешала глубокая и простая набожность.

Роб был очень близок с профессором, и потеря старшего сына оказалась бы для того тяжелым ударом, поэтому мысль о «Mein Vater»[214] стала первой мыслью мальчика. Эти слова, произнесенные шепотом, с дрожью губ, что были так упрямо сжаты прежде, когда жгло раскаленное железо, напомнили о другом Отце, который всегда рядом, всегда полон любви и готов прийти на помощь, и, сложив руки, Роб произнес там, на сене, под нежное воркование сидящих на яичках птиц, самую сердечную молитву, какую когда-либо произносил. Это помогло ему. Благоразумно оставив все свои страхи, сомнения, тревоги и положившись на Провидение, мальчик почувствовал себя готовым ко всему, что бы ни случилось, и с того часа думал лишь об исполнении своего единственного долга – просто оставаться мужественным и бодрым, хранить молчание и надеяться на лучшее.

Нэн потихоньку взяла шляпу и оставила записку на подушечке для булавок в комнате Дейзи. В записке говорилось, что она взяла мальчиков прокатиться и что все они вернутся вечером, когда гости уже выпьют чаю. Затем она поспешила к амбару и нашла, что состояние ее пациентов заметно улучшилось: у одного благодаря работе, у другого благодаря отдыху. Они сели в экипаж и, посадив Роба на заднее сиденье с поднятой повыше ногой, отъехали; вид у всех троих при этом был такой веселый и беззаботный, словно ничего не случилось.

Доктор Моррисон не придал особого значения произошедшему, но сказал Нэн, что она поступила правильно, а когда мальчики, испытав громадное чувство облегчения, вышли из его кабинета, добавил шепотом:

– Распорядись, чтобы собаку на время изолировали, и наблюдай за мальчиком, но так, чтобы он не заметил, и дай мне знать, если что-либо будет вызывать подозрения. В таких случаях ничего нельзя предсказать. Бдительность не помешает.

Нэн кивнула и, чувствуя большое облегчение после того, как груз ответственности был снят с ее плеч, пошла с мальчиками к ветеринару Уоткинсу, который обещал приехать вечером и осмотреть Дона. Веселое чаепитие в доме отца Нэн, где она часто бывала в то лето и где ей всегда были рады, помогло им окончательно прийти в себя, и к тому времени, когда они, радуясь вечерней прохладе, вернулись в Пламфильд, не оставалось никаких признаков пережитого потрясения, кроме опухших глаз Теда и легкого прихрамывания Роба. Гости еще беседовали на веранде, так что трое заговорщиков удалились на задний двор, где полный раскаяния Тед пытался утешиться тем, что качал Роба в гамаке, а Нэн рассказывала разные истории, пока не пришел ветеринар.

Он сказал, что на Дона плохо действует жаркая погода, но бешеным его можно считать не больше, чем серого котенка, который мурлыкал и терся о ноги доктора все время, пока тот осматривал собаку.

– Пес скучает по хозяину и страдает от жары. Может быть, перекормлен. Я подержу его пару недель у себя и пришлю к вам, когда он почувствует себя лучше, – добавил доктор Уоткинс, когда Дон положил свою большую голову на его ладонь, остановив взгляд умных глаз на лице человека, который очевидно понимал его переживания и знал, чем ему помочь.

Так что Дон безропотно позволил увести себя, а трое заговорщиков обсудили вопрос о том, как не вызвать тревоги в семье и обеспечить Робу покой, которого требовала его нога. К счастью, он всегда проводил много часов в своем маленьком кабинете, так что мог позволить себе в следующие недели лежать на диване с книжкой в руке так подолгу, как ему того хотелось, не вызывая ни у кого удивленных возгласов. Он был спокойным по характеру и не мучил ни себя, ни Нэн бесполезными страхами, но верил тому, что ему говорили, гнал прочь мрачные мысли обо всем ужасном, что может произойти, и шел бодро своим путем, быстро оправляясь от потрясения, которое называл «нашим перепугом».