Маленькие женщины

– Я рада, что он поехал, и больше не буду ворчать. Ну, что нам отправить в посылке для Дэна? – И миссис Джо, сгорая от нетерпеливого желания самой заняться больным, давала выход своим чувствам, посылая столько всего «самого необходимого» для ухода за ним, что хватило бы на целую больницу.

Вскоре начали поступать ободряющие отчеты о его состоянии, а со временем было объявлено, что Дэн может путешествовать, но, казалось, сам он не спешит домой, хотя не устает слушать, как его «сиделки» рассказывают о Пламфильде.

«Дэн странно изменился, – рассказывал Лори в письмах к Джо, – не только из-за своей нынешней болезни, но из-за чего-то, что, очевидно, произошло прежде. Я не знаю, что это были за события, и предоставляю тебе самой потом задать ему все вопросы, но, судя по словам, которые он произносил в бреду, у него были какие-то серьезные неприятности в прошедшем году. Он кажется лет на десять старше, но стал более уравновешенным, спокойным и глубоко благодарен нам. Так жаль его, когда видишь, каким взглядом смотрит он на Теда, словно не может наглядеться. Он говорит, что в Канзасе ничего не вышло, но пока ему трудно много говорить, и я его не тороплю. Все здесь очень его любят, и для него теперь это важно. Ты знаешь, что раньше он пренебрежительно относился ко всякому проявлению чувств, но теперь стремится к тому, чтобы все думали о нем хорошо, и всеми силами старается завоевать любовь и уважение окружающих. Возможно, я ошибаюсь. Скоро ты сама все выяснишь. Тед живет здесь припеваючи, поездка принесла ему огромную пользу. Ты ведь позволишь нам взять его с собой в Европу в следующем году? Ему совсем не по душе сидеть дома под колпаком у родных – так же, как мне в те невероятно далекие дни, когда я предложил тебе убежать со мной в Вашингтон. Разве ты не жалеешь, что не убежала?»

Это предназначавшееся лишь ей одной письмо воспламенило живую фантазию миссис Джо, и теперь она воображала всевозможные преступления, несчастья и сложные жизненные обстоятельства, которые, возможно, выпали на долю Дэна. Пока он еще оставался слишком слабым, чтобы беспокоить его вопросами, но «смутьян» всегда был самым необычным из ее мальчиков, и она предчувствовала, что ее ждут чрезвычайно интересные признания, когда он наконец будет дома и в безопасности. Она умоляла его приехать, и на сочинение письма, которое заставит его вернуться, у нее ушло больше времени, чем на самые волнующие эпизоды в ее произведениях.

Никто, кроме Дэна, не читал этого послания, но оно убедило его вернуться, и в один из ноябрьских дней мистер Лори помог слабому молодому человеку выйти из экипажа у дверей Пламфильда. Мама Баэр приняла странника как вновь обретенного сына, пока Тед в изношенной шляпе и потрясающих ботинках исполнял нечто вроде воинственного танца вокруг этой трогательной группы.

– Сразу наверх и отдыхать! Теперь я сиделка, и этот призрак должен поесть, прежде чем я позволю ему разговаривать, – распорядилась миссис Джо, стараясь не показать, насколько потрясена видом остриженного и обритого, худого и смертельно бледного мужчины, казавшегося тенью того крепкого и здорового молодого человека, с которым она рассталась больше года назад.

Он охотно подчинился и, лежа на длинной кушетке в приготовленной для него комнате, смотрел на все вокруг так спокойно, как больной ребенок, возвратившийся в свою детскую в объятия матери, пока его новая сиделка кормила и умывала его, мужественно глотая вопросы, вертевшиеся у нее на языке. Слабый и усталый, он скоро заснул, и тогда она тихонько удалилась, чтобы провести несколько приятных часов в обществе «негодников», которых смогла всласть отругать и приласкать, расспросить и похвалить.

– Джо, я думаю, Дэн совершил какое-то преступление и пострадал из-за этого, – сказал мистер Лори, когда Тед удалился, чтобы похвастаться своими ботинками и описать приятелям в радужном свете опасности и восторги жизни горняков. – Мальчик прошел через какое-то ужасное испытание, и оно сломило его дух. Он был совершенно не в себе, когда мы прибыли, а я сидел у его постели ночью, так что слышал гораздо больше из его бессвязных речей, чем другие. Он говорил о «тюремном надзирателе», о каком-то суде, о мертвом человеке, о каких-то Блэре и Мейсоне и все время протягивал мне руку, спрашивая, соглашусь ли я пожать ее и простить его за то, что он совершил. Однажды, когда он метался в постели, я взял его за плечи, и он на миг притих, умоляя меня «не надевать ему наручники». Признаюсь, что было ужасно слышать иногда ночью, как он говорит в бреду о старом Пламфильде и о тебе и просит выпустить его, чтобы он мог вернуться домой умирать.