Маленький друг

По ночам у Гарриет дома всегда наступала мертвая тишина. Слишком громко тикали часы, за низенькими зубчиками света от настольных ламп комнаты превращались в мрачные пещеры, а потолки исчезали в бездонной тьме. Зимой и осенью, когда солнце садилось в пять, было и того хуже, но не спать и сидеть вечером дома с Эллисон было отчего-то даже хуже, чем торчать тут в полном одиночестве. Эллисон вытянулась на диване, положив босые ноги на колени Гарриет.

Гарриет лениво разглядывала ступни Эллисон – они были влажные, розовые, как куски ветчины, и на удивление чистые, если вспомнить, что Эллисон везде ходила босиком. Понятно, почему Эллисон и Вини так хорошо ладили. В Вини было больше человеческого, чем кошачьего, а в Эллисон наоборот – больше кошачьего: она гуляла сама по себе, мало на кого обращала внимание, но, если ей хотелось, легко могла свернуться клубочком рядом с Гарриет и без спросу сунуть ей ноги под нос.

Ноги у Эллисон были очень тяжелые. Вдруг они резко дернулись. Гарриет посмотрела на Эллисон – глаза закрыты, веки подрагивают. Ей снится сон. Гарриет быстро ухватила ее за мизинец, дернула. Эллисон вскрикнула и поджала ногу, будто аист.

– Что тебе снилось? – требовательно спросила Гарриет.

У Эллисон на щеке красными квадратиками пропечаталась ткань с подлокотника, она глянула на Гарриет мутными ото сна глазами, как будто видела ее в первый раз… Нет, не так, подумала Гарриет, глядя на растерявшуюся сестру с холодным, почти врачебным безразличием. Она смотрит на меня и как будто видит что-то еще.

Эллисон прикрыла глаза ладонями. На миг она застыла в такой позе, потом встала. Щеки у нее припухли, веки отяжелели, глаз было не видно.

– Тебе что-то снилось, – сказала Гарриет, не сводя с нее глаз. Эллисон зевнула. Потерла глаза и, сонно пошатываясь, побрела к лестнице.

– Подожди! – крикнула Гарриет. – Что тебе снилось? Расскажи!

– Не могу.

– Что значит – не можешь? То есть не хочешь?

Эллисон обернулась и поглядела на нее – довольно странным, как показалось Гарриет, взглядом.

– Не хочу, чтобы сбылось.

– Что сбылось?

– То, что мне приснилось.

– А что тебе приснилось? Сон был про Робина?

Эллисон остановилась на нижней ступеньке, оглянулась.

– Нет, – ответила она, – про тебя.

– Всего пятьдесят девять секунд, – холодно сообщила Гарриет, пока Пембертон откашливался и отплевывался.

Пем ухватился за бортик бассейна, вытер глаза запястьем.

– Чушь собачья, – выдохнул он, хватая ртом воздух. Лицо у него было пунцовое, практически одного цвета с мокасинами Гарриет. – Ты просто слишком медленно считала.

Гарриет гневно, шумно выдохнула. Потом раз десять изо всех сил глубоко вздохнула, пока голова у нее не пошла кругом – тогда, набрав воздуху в легкие, она оттолкнулась от края бассейна и ушла под воду.

Проплыть в одну сторону было легче легкого. А вот когда она плыла обратно, через прохладные, голубые тигриные полоски света, все вокруг нее будто загустело, замедлилось – мелькнула рядом детская рука, размытая, белесая, как у трупа; детская нога – к торчащим дыбом волоскам прилипли крошечные белые пузырьки, которые скатывались с них неторопливой пенистой струйкой, в висках у нее пульсировала кровь – схлынет и застучит, схлынет и застучит, и потом снова схлынет, словно накатывающие на берег океанские волны. Наверху – даже в голове не укладывается – бурлила яркими красками жизнь, при высоких скоростях и температурах. Орут дети, шлепают босыми ногами по раскаленным плиткам, кутаются в сырые полотенца и, причмокивая, облизывают цилиндрики синего фруктового льда, цвета воды в бассейне. “Ледяной взрыв”, вот как назывался этот фруктовый лед. Ледяной взрыв. В тот год это был самый смак, лучшее лакомство. На холодильнике возле киоска были нарисованы дрожащие от холода пингвины. Синие губы… синие языки… мурашки по коже, заходятся зубы, холодно.

С оглушительным треском она взмыла на поверхность, словно пробила головой окно; тут было неглубоко, но стоять Гарриет все равно не могла и поэтому отталкивалась от дна кончиками пальцев, хватая ртом воздух; Пембертон, который до этого с интересом за ней наблюдал, бесшумно прыгнул в воду и плавно заскользил к ней.

Гарриет и опомниться не успела, как он ловко подхватил ее на руки, и вот уже ее ухо притиснуто к его груди, и, если задрать голову, можно увидеть, что зубы у Пембертона все желтые от никотина. Хмельной запах его тела – взрослый, чужой и, по мнению Гарриет, не самый приятный – из-за хлорки казался еще резче.

Гарриет выскользнула у него из рук, и они повалились в разные стороны – Пембертон звучно шлепнулся на спину, всколыхнув фонтаны воды, а Гарриет, молотя кулаками по воде, доплыла до края бассейна и, задрав нос, выбралась наружу – купальник на ней был черный в желтую полоску (Либби шила), и она была похожа на маленького шмеля.

– Чего ты? Не любишь, когда тебя на руках носят?

Говорил он вальяжно, беззлобно, словно обращался к котенку, который его поцарапал. Гарриет надулась и брызнула ему водой в лицо.

Пем увернулся:

– Эй, ты чего это? – насмешливо спросил он.