Малый дом в Оллингтоне. Том 1

Теперь же совсем другое дело. Увидев на бумаге слова: «Дражайший Адольф», она была изумлена их многозначительностью. Четыре месяца тому назад, она не только не знала, но и вовсе не слышала о нем. А теперь он был для нее и больше, и даже ближе, чем сестра или мать! Она припоминала, как подсмеивалась над ним за его мину и называла его надутым индюком в первый день его появления в Малом доме и как в то же время старалась, самым невинным образом, понравиться, когда лондонский гость, совершенный незнакомец, пригласил ее прогуляться. Теперь Кросби уже не был незнакомцем, а напротив – стал самым близким и самым дорогим ее другом.

Лили положила перо, чтобы подумать обо всем этом – конечно, не в первый раз, – и потом быстро схватила его, как бы испугавшись, что почтальон явится перед Малым домом прежде, чем будет кончено письмо. «Дражайший Адольф! Не вижу надобности говорить, до какой степени я восхищена была сегодня утром, когда мне принесли ваше письмо». Я не буду здесь повторять всего письма Лили. Ей нечего было описывать, даже интересного случая, вроде встречи мистера Кросби с мистером Хардингом в Барчестере. Она не встречалась с леди Дамбелло и не беседовала с леди Александриной, о которой, как о подруге, могла бы сказать слово похвалы. Имени Джона Имса она не упоминала, зная, что Джонни Имс не был приятен мистеру Кросби, да и нечего было говорить о нем, потому что все было уже сказано. Правда, Джонни обещал приехать в Оллингтон, но этот визит еще не состоялся, когда Лили писала Кросби свое первое любовное письмо. Это было милое, доброе, благородное письмо, полное уверений в неизменной любви и беспредельной вере в его любовь, в нем проглядывал легкий юмор относительно величавых особ в замке Курси, и оно оканчивалось обещанием быть довольной и счастливой при получении его писем, и жить надеждой на свидание с ним на Рождество.

– Кажется, я не опоздала, мистрис Кромп? – спросила Лили, придя на почту.

– Разумеется, не опоздали, на целых полчаса. Почтальон еще не тронулся с места из пивной лавочки. Опустите письмо в ящик.

– Но вы там его не оставите?

– Оставлю ли я его в ящике?! Да разве вы слышали что-нибудь подобное? Если боитесь опустить, то можете забрать его с собой, вот и все тут, мисс Лили!

И мистрис Кромп вернулась к своим занятиям у лоханки. Мистрис Кромп отличалась плохим характером, в чем, однако же, ее можно было извинить. По каждому письму, которое приходило по почте, к ней являлись за справками, отнимали у нее время, и за все это, как она часто с глубоким негодованием объясняла своим друзьям, ей давали жалованья «не более двух с половиною пенсов в неделю. Этого мне недостает на башмаки, не говоря о прочем». Так как мистрис Кромп никогда не видели вне ее дома, кроме разве в церкви, и то раз в месяц, то жалобу ее на башмаки едва ли можно назвать основательной.

Лили получила другое письмо и отвечала на него прежде, чем Имс сделал обещанный визит в Оллингтон. Джонни Имс, как нам известно, вел свою переписку. Он отвечал на письмо мисс Ропер и с того времени страшился двух вещей, в меньшей степени какого-нибудь грозного письма от Эмилии и в большей – более грозного визита этой леди. Что если она в самом деле прилетит в Гествик и перед его матерью и сестрой объявит себя его невестой, что оставалось бы ему делать тогда? Мисс Ропер, впрочем, не сделала еще этого. Мало того – она еще не отвечала на его жестокое послание.

– Надо быть ослом, чтобы бояться ее! – сказал он себе, шагая под тополями гествикской аллеи, тянувшейся по направлению к Оллингтону.

Отправляясь в Оллингтон, в первый раз по приезде из Лондона, он ехал верхом, с блестящими шпорами, в новом платье и перчатках. Тогда он не знал еще о помолвке Лили. Теперь же он довольствовался пешим путешествием, и в то время как брал шляпу и трость в прихожей дома своей матери, оставался совершенно равнодушным к своей наружности. Он быстро шел по аллее, под сенью гествикских тополей, по широкой окраине из мягкого дерна, окаймлявшего палисады графа Де Геста. «Надо быть ослом, чтобы бояться ее», – размышлял Джонни о своем положении, размахивая тростью в воздухе, ударяя ею то по одному, то по другому дереву, сталкивая с дороги камни. «Ничто в мире не принудит меня жениться на ней, – говорил он себе, – даже если приведут против меня десятки обвинений. Она знает не хуже моего, что я вовсе не думал жениться на ней. Это был обман с начала до конца. Если она приедет сюда, я ей скажу это перед лицом матери». Но, представив себе внезапное прибытие Эмилии, он сознавался самому себе, что все еще сильно ее боялся. Он сказал ей, что любил ее. Он только это и написал ей. При обвинении он только в этом грехе и должен признаться.