Глава 11
«Измайлова Элина Викторовна» – Нина прожигала взглядом надпись на холодном могильном камне. Обняв колени, она сидела на земле у свежей могилы и рассматривала кусок светлого мрамора.
«Измайлова Элина Викторовна», – шептала имя, царапая сердце до кровоточащих ран, которые не заживут уже никогда.
«11 августа» – взгляд ртутно-серых глаз переместился на ненавистную дату. Чертово 11 августа.
– А мы так надеялись, так молились, были уверены, что она вернется, – говорил каждый на похоронах. Нина на это лишь кивала.
Что оставалось делать? Признаться, что во время того самого ночного телефонного разговора с отцом поняла, что живой сестру больше не увидит? Что весь этот год пыталась привыкнуть к мысли, что Эли больше нет? Ведь пропавших без вести негласно принято ждать годами, десятилетиями, а Нина не ждала. Да, не переставала надеяться, убеждала себя, что чудеса случаются, но в глубине души знала все с самого начала. Оттого ей казалось, что новость о смерти Эли она примет спокойно, но ошиблась.
После похорон Нина слегла. Пролежала на кровати без движения целых десять дней. Юля приносила ей любимые блюда и каждый раз забирала тарелки с едва тронутой едой. Папа всеми правдами и неправдами пытался поднять с постели: уговаривал, плакал, кричал, умолял, но дочь, глухая и слепая ко всему, пассивно лежала под одеялом и невидящим взглядом пялилась в стену. Все вокруг отныне стало ей безразлично. На фоне пережитой потери другие эмоции казались бесцветными и плоскими. Какая радость, какая тревога, какой гнев, когда все утонуло в бездонном океане горя? Зачем вставать по утрам, ходить на работу, встречаться с подругами и читать сказки двойняшкам, если ничто в этом мире не способно пробудить в душе хоть какое-то подобие прежних чувств? Поэтому Нина лежала на кровати, перестав считать часы, а затем и дни.
Ночью на одиннадцатые сутки ей приснилось, как Эля лупит ее подушкой.
«Совсем сдурела? – кричала сестра в перерывах между ударами. – Я умерла, уводя от тебя эту дрянь, чтобы ты могла жить, а ты помирать собралась? О папе ты подумала? О Юльке? О двойняшках? Каково им будет еще и тебя хоронить? Эгоистка чертова!»
Ни разу в жизни Нина не видела сестру такой злой. Очки съехали набок, волосы стояли торчком, глаза горели бешеным блеском – Эля походила на взбесившегося лемура, и это было смешно и страшно одновременно. Нина пыталась увернуться от подушки, из которой летели перья, и попеременно принималась то хихикать, то возмущаться, то оправдываться, то реветь. Но Эля не давала ей и слова вставить:
– Хватит! – удар. – Ныть! – удар. – Разуй! – удар. – Глаза! – удар. – Папе плохо, Юле плохо, малышня напугана до полусмерти, им всем нужна твоя поддержка, а ты лежишь и топишься в жалости к себе! – удар, удар, удар. – Быстро оторвала задницу от кровати и пошла жить свою жизнь, ради которой я собой пожертвовала! – удар, удар, удар. –
Нина распахнула глаза. Села на постели, зажгла лампу. Часы подсказали время – шесть часов утра. За окном набирал силу новый день. Она откинула в сторону одеяло, и вслед за ним в воздух поднялись сотни белых перьев.
«Какое снежное летнее утро», – подумала Нина, наблюдая, как одно из них медленно опускается на протянутую ладонь. Она аккуратно сжала перо пальцами, поднесла к лицу и улыбнулась. Положила между страницами «Ведьмы старого дома» и пообещала книге ее перечитать. Подвигала плечами, разминая затекшее от долгого лежания тело, и отправилась гулять по спящему дому. На кухне поставила на огонь чайник, достала из холодильника яйца и кефир, из подвесного шкафа муку, соду и сахар. Задумалась, что еще Юлька добавляет в оладьи.