Мандарины

— До чего приятно, когда женщина неизменно отвечает: «Как хотите!» — весело сказал Льюис. Он сел рядом со мной и обнял меня. — Странно, что мы так хорошо понимаем друг друга, — с нежностью добавил он. — Мне ни с кем никогда не удавалось ладить.

— Наверняка это было по вине других людей, — ответила я.

— Нет, по моей. Со мной нелегко ужиться.

— Мне кажется, что наоборот.

— Бедная маленькая уроженка Галлии: вы не слишком требовательны! Положив голову на грудь Льюиса, я слушала, как бьется его сердце. Чего

же еще мне требовать? Щекой я ощущала биение этого сильного терпеливого сердца, нас окружала жемчужно-серая ночь, созданная специально для меня. Невозможно представить себе, что я могла бы не прожить ее. «А между тем, — говорила я себе, — если бы Филипп приехал в Нью-Йорк, меня здесь не было бы». Филиппа я, безусловно, не полюбила бы, но я не встретилась бы вновь с Льюисом, и нашей любви не существовало бы. Думать такое было столь же дико, как пытаться вообразить, будто ты мог не родиться или стать кем-то другим.

— Как подумаю, что я могла бы не позвонить вам! Или что вы могли бы не ответить мне! — прошептала я.

— О! — молвил Льюис. — Я не мог не встретить вас!

В его голосе звучала такая убежденность, что у меня дух захватило. Я прижалась губами к тому месту, где билось его сердце, и пообещала себе: «Никогда я не пожалею об этой встрече!» Через два дня я должна была уехать; будущее существовало вновь, но мы сделаем его счастливым. Я подняла голову:

— Льюис, если хотите, я вернусь через два или три месяца, весной.

— Когда бы вы ни вернулись, это всегда будет весна, — отозвался Льюис. Обнявшись, мы долго глядели на звезды. Одна покатилась по небу, и я

сказала:

— Загадайте желание!

— Я загадал, — улыбнулся Льюис.

У меня перехватило дыхание. Я знала, что он загадал, как знала и то, что это желание не исполнится. Там, в Париже, меня ждала моя жизнь, жизнь, которую я созидала в течение двадцати лет, и речи не было о том, чтобы ставить ее под вопрос. Весной я вернусь, но лишь для того, чтобы уехать вновь.

Следующий день я провела в бегах. Я вспоминала Париж, его жалкие витрины, неухоженных женщин и покупала все подряд для всех. Ужинали мы вне дома, и, когда я, опершись на руку Льюиса, поднималась по лестнице, я подумала: «Это в последний раз!» Рубины газового резервуара сверкали между небом и землей в последний раз. Я вошла в комнату. Казалось, что какой-то потрошитель только что убил женщину и разграбил шкафы. Два мои чемодана были раскрыты, и на кровати, на стульях, на полу валялись чулки, нейлоновое белье, губная помада, ткани, туфли, шарфы; все это источало запах любви, смерти, стихийного бедствия. По сути, это был похоронный зал: все эти вещи были реликвиями усопшей, предсмертным причащением, которое она возьмет с собой в мир иной. Я застыла на месте. Льюис подошел к комоду, выдвинул ящик и достал сиреневую картонку, которую стыдливо протянул мне:

— Я купил это для вас!

Под розовой бумагой я увидела большой белый цветок с необычайно сильным запахом. Взяв цветок, я прижала его к губам и, рыдая, бросилась на кровать.

— Не надо его есть, — сказал Льюис. — Разве во Франции едят цветы?

Да, кто-то умер: веселая женщина, со смехом просыпавшаяся каждое утро, розовая и теплая. Я коснулась зубами цветка, мне хотелось раствориться в его запахе, умереть совсем. Но я заснула живой, и на рассвете Льюис проводил меня до угла широкой авеню: мы решили проститься там. Он подозвал такси, я села, хлопнула дверца, такси свернуло за угол. Льюис исчез.

— Это ваш муж? — спросил шофер.

— Нет, — ответила я.

— У него был такой печальный вид!

— Он мне не муж.

Льюис был печален, а я! Но то была уже совсем иная печаль; каждый остался в одиночестве. Льюис один возвращался в пустую комнату. Я одна садилась в самолет.