Мангыстауский фронт

Жалел с Таной вышли из тьмы на веранду и зажмурились — яркий свет брызнул им в глаза. Ревел проигрыватель. Стол был разрушен. Да за ним никого, кроме Михаила Михайловича, Салимгирея и Гульжамал, не было. Все танцевали.

— Хотите вина? — спросил он Тану.

— Хочу! — отважно сказала она.

Он налил ей и себе. Чокнулись. Какая-то ранка саднила у него в душе.

— Жалел! — Он весь сжался. — Жалел! — сипло повторила Гульжамал. — Когда женщина обращается к мужчине, нужно повернуться к ней лицом… — сказала она с расстановкой.

Как бы и впрямь захваченный ее низким голосом, он медленно обернулся и сразу понял — Гульжамал пьяна. Он не любил в ней это, зная, что в такие моменты она становится крикливой и резкой.

— Хочу выпить! За твое… — голос ее сорвался. — Твое счастье! — Она то ли засмеялась, то ли всхлипнула, с вызовом посмотрев на Жалела и Тану. Словно они наверняка должны были понять, что она хотела сказать этим тостом.

Жалел беспокойно и смущенно попятился, и, если бы рядом не находилась Тана, он повернулся бы и ушел — так ему было не по себе от всей этой демонстрации Гульжамал.

Она нетвердо держала налитую рюмку, и красные капельки падали на скатерть. Но вот она решилась, залпом выпила и закашлялась. Рюмка выпала из руки.

— К счастью! К счастью! — закричали гости, обернувшиеся на звон стекла.

— К счастью? — недоуменно повторила Гульжамал, длинно и скучно оглядывая веранду и гостей, словно удивляясь, зачем она здесь. В ее растерянном взгляде хорошо читались ревность, утрата, досада, и Жалел, быть может как никогда, хорошо понимал в эту минуту то, что было у нее на сердце.

Гульжамал побледнела и вдруг, закрыв лицо руками, разрыдалась Салимгирей мгновенно очутился рядом, склонился над ней, пряча страдающие глаза, погладил по голове.

— Ну не надо! Не надо! — тянул он ласково и певуче. — Зачем ты пила? Ведь знаешь: тебе нельзя!

— Да, да, — кивала она, всхлипывая.

— Разве так можно? Вытри слезы…

— Сейчас, сейчас, — с готовностью соглашалась дна. — Это все жара. Пройдет. Только… Моя сумка…

«Ребенок! — думал о жене Салимгирей. — Слишком спешит жить!» И тут они чем-то похожи. Не скупятся. Не откладывают на черный день, на последнюю минуту. Разве и он не был таким в ее годы? И разве, женившись на ней, не остался верен себе?

А Гульжамал уже капризно повторила:

— Где моя сумка?

Она достала платочек, пудреницу и через несколько минут стала почти прежней — молодой, красивой, довольной жизнью и внешне беспечной женщиной. Только припухшие глаза да покрасневший носик напоминали о слезах.

Вечер продолжался своим чередом. Жалел и Тана ушли в дальний угол веранды и там, словно отделившись от всех, танцевали, вернее, топтались под музыку.

— Она знала тебя раньше? — спросила Тана и слегка отдалилась от Жалела: ей нужно было видеть его глаза.

— Да.

— Я так и подумала. Помнишь то совещание, когда ты выступал с проектом? Уже тогда догадалась…

Какая-то тень — предчувствие, печаль, неуверенность — промелькнула по лицу, и она прильнула к нему, откровенно, не стесняясь, словно они были одни не только на этой ярко освещенной террасе, но и во всем мире.

— Тебя не отнимут у меня? — шептала она. — Правда ведь? Правда! Скажи!

— Нет-нет, — торопливо произнес он. — Нас теперь никто не разлучит! — И, вспомнив, что похожие слова он когда-то говорил Гульжамал, сжал плечо Таны: — Дай слово, что ты моя. Только моя!

— Да-да, — задыхаясь сказала она. — Вся! До последней капельки!

Она сказала это так убежденно, что Жалелу на мгновенье стало страшно.

— Я никогда… Слышишь, никому и никогда этого не говорила.

Что-то дрогнуло в его душе, сдвинулось. Еще студентом он как-то переходил весной речку — а уж лед разбух, потемнел, покачивался под ногами, пока он перебегал на другой берег. И было жутко, весело, отчаянно бежать по колеблющемуся льду, чувствуя, как он прогибается и волнуется.

— Люблю тебя, — сказал он и потерся щекой о ее косу, тяжело лежавшую на плече. — Люблю!

Она смотрела нежно и трогательно, повторяя:

— Говори! Говори еще!

— Люблю!

Он еле заметно шевелил губами, но она все равно угадывала это слово, всем своим существом впитывала его, как приворотное зелье. Прекрасная музыка все громче и громче звучала в ней, делая Тану еще привлекательнее, прибавляя изящества, гибкости, тонкости.

Саша быстро уловил перемену, понял, отчего она произошла, и был жестоко уязвлен. Он неприкаянно мотался от гостя к гостю. О чем-то спрашивал, встревал в чужие разговоры, пытался острить и первый громко смеялся, надеясь, что Тана все же заметит его, перекинется с ним словом или — вдруг?! — пойдет с ним танцевать. Но девушка, ничего не замечая, видела лишь одною Жалела…

Не только Саша, расстроенный невниманием Таны, заметил ее увлечение. Жансулу и Зина, перемывая косточки гостям, не обошли и Тану.

— Улести-ил! Улести-ил! — притворно сокрушалась Зина, поглядывая на Жалела и Тану. — Пропала девка! Готовься к свадьбе, Жансулу.

— А что — пара неплохая.

— Еще бы! Он — худой, она — тонкая. Дети как былинки уродятся, — смеялась Зина.

— Ничего. Лишь бы любили друг друга. Да и мне веселее будет.