MANIAC

Он сидел за столом, обнаженный до пояса. Кожа блестит от пота, живот выдается вперед, Янчи кряхтит, наматывает кожаный ремень тфилина на руку, а другой тфилин балансирует на его высоченном лбу. Помню, как мой отец по утрам повязывал себе такие молитвенные коробочки с пергаментными свитками внутри, а в свитках — отрывки из Торы; он научил правильно оборачивать ремень вокруг руки, чтобы получились буквы «далет» и «йуд», а из них слово «Шаддай», одно из имен Бога. Чего-чего, а такого от Янчи я никак не ожидал. Что за гротеск? Насмешка над чем-то священным, с тысячелетней историей, чем-то совершенно чужим для Яноша, который никаким образом никогда не касался иудейской веры. Я был в ярости, решил, что он вырядился забавы ради, как частенько делал на своих вечеринках, что это очередная шутка, пусть и самая оскорбительная и дурацкая, какие только приходили ему в голову. Я развернулся, хотел выйти, но он позвал меня по-венгерски, взмолился: «Йенё, Йенё! Помоги, прошу!» Мысли мои всё еще путались из-за таблеток, и я не понимал, что на него нашло, но почувствовал, как всё мое тело двигается будто против воли, как если бы меня контролировал кто-то другой, и я будто бы со стороны смотрел, как подхожу к его столу, опускаюсь на корточки и медленно оборачиваю темную кожаную филактерию, по словам раввинов способную победить тысячи демонов, возникающих изнутри, вокруг его предплечья, от локтя вниз к толстым пальчикам, перехлестываю ремни, и розовая кожа вздувается, потому что я случайно затянул ремни слишком туго. Закончив, я встал, дрожа с головы до ног, и спросил, откуда у него тфилин и что это он такое делает, но он отвечал мне так медленно и неразборчиво, что я не смог разобрать ни слова. Он попытался встать, и тут я понял, что он ужасно пьян. Я обхватил его за пояс, рукав рубашки тут же стал мокрым от его пота, я повел его в спальню. Он плакал, пока я укладывал его в постель, шепотом звал мать, потом Клари и Марину, свою дочь, говорил, что подобрался совсем близко, и нужно лишь еще немного времени, чуточку времени. Когда он отключился, я освободил его руки и голову от тфилин, утер слезы с его глаз и понял, что впервые вижу Джонни таким пьяным. Ему всегда удавалось сохранять ясность ума, даже на самых развеселых попойках. Он мог пить день и ночь и никогда не терял самообладание. А теперь он спит, болезненный и хрупкий, голова большущая, как у ребенка с гидроцефалией, и почему-то я почувствовал не просто переполняющую меня грусть за судьбу моего друга детства, стремительно несущегося навстречу смерти, упадку и, не приведи Бог, сумасшествию, но и какое-то облегчение, за что мне стало ужасно совестно. Подумалось: да, Янош всё-таки живой человек, не просто гений, но и пьяный дурак, каким бывает любой из нас.

Я решил переночевать у них, в гостевой спальне и пошел вниз взять постельное белье из комода, но оступился на предпоследней ступеньке — ее край совсем стерся, потому что прежние хозяева, со слов Янчи, жили в этом доме с целой ватагой детей, я полетел вперед, но успел схватиться за перила. Янчи повезло меньше. В канун нового года он спустился проводить Марину, она приехала проведать его на праздники; он уже поднимался к себе, но оступился на той же ступеньке, упал и перестал ходить. Через три месяца, когда опухоль метастазировала в мозг и у него появились симптомы психического расстройства, правительство США поместило его в Национальный военно-медицинский центр имени Уолтера Рида.

Сколько будет

один плюс один?

Марина фон Нейман

Помню небольшой черно-белый телевизор в папиной палате, на экране танцует Элвис, приемный покой в клинике Уолтера Рида. Изображение нерезкое, звук еле слышно, не разобрать, что за песня, но я всё равно смотрю, как он покачивает бедрами, такой молодой и такой красивый. У отца опухоль распространилась по всему телу, но посетители всё еще ходили к нему косяками, и он продолжал работать, хоть и едва мог шевелиться от боли. Мне пришлось ждать своей очереди, как и остальным, но в тот день, когда Король подмигнул мне из телеэкрана, я боялась заходить в палату больше обычного, не потому что отец умирал, не из страха перед тем, в каком состоянии застану его, а потому что я предала его.