Маньяк Гуревич

Он хотел сказать, что психопатку Геулу можно легко привести в порядок сочетанием азалептина с литием… но в последнюю минуту язык прикусил: кто знает, каким капельным или воздушным путём перенесутся твои слова. «Когда ты поумнеешь?» – говорит, бывало, Катя. Видать, немного и поумнел.

В конце концов, лобызать свою начальницу Гуревич не собирался. Ему дела не было до её шляп, тем более что беда поджидала его с совсем другой стороны её гардероба.

* * *

В церемонии торжественной встречи «свежачка» Гуревичу довелось поучаствовать спустя примерно неделю после вступления в должность.

Весь коллектив – независимо от степени занятости – побросал свои насущные дела и срочно собрался в конференц-зале на первом этаже. Во главе стола с надменным лицом под очередной шляпой сидела Геула. Гуревичу опять нестерпимо захотелось приподнять на ней эту неподъёмную капитель и увидеть – какого цвета у неё волосы, да и существуют ли они.

В эту минуту дверь отворилась, и в неё втиснулся – боковыми танцевальными шажками – некий человек.

Существуют определённые внешние приметы и обстоятельства, по которым врач оценивает состояние пациента: внешний вид, соответствие ситуации в одежде и поведении, дружелюбие или напряжённость во взгляде, жесты – их темп, выразительность или скованность, свободное или замедленное речевое изъяснение… Словом, опытный врач довольно быстро считывает адекватность человека в поведении и эмоциях.

Гуревич, например, во многом полагался на запах, он вообще был чувствителен к ярким запахам – и приятным, и отвратительным. Своего пациента мог определить с закрытыми глазами, просто находясь от него на расстоянии двух-трёх метров. Психопатология, как правило, сопровождалась тоскливыми запахами болезни: немытого тела, нелеченных зубов, давно не стиранной одежды, дешёвых папирос… Это был запах бедности: крошечной пенсии, плохой еды. А ещё свою компоненту добавлял запах потной, лоснящейся – от нейролептиков – кожи, обильный телесный жир.

Словом, в Союзе Гуревичу доставало одного взгляда на нового пациента и на сопровождавших его личностей – родственников или соседей, многие из которых выглядели не менее болезненно, чем сам больной, – чтобы сразу понять состояние человека.

Сейчас, глядя на то, как просачивается в комнату его будущий пациент, Гуревич понял, что здесь, в новых условиях бытования, ему, видимо, следует пересмотреть некоторые свои ощущения и установки.

Мужчина среднего возраста был полным дамской пухлявой полнотой. Такими, в ямочках и перетяжках, бывают упитанные крупные младенцы. Вид у него был самый летний и отрадный, самый пляжно-отпускной: гавайская рубаха с ярко-зелёными пальмами, красные шорты, сланцы на босу ногу. Сам себе он улыбался счастливой улыбкой, ибо на поясе у него висел плеер, а уши были заткнуты наушниками… Он медленно вплывал в комнату под музыку, которую никто из присутствующих слышать не мог. По движениям «свежачка» можно было предположить, что мотив весёлый, возможно, джазовый: он вилял бёдрами, двигал локтями и ритмично кивал в такт синкопическому движению мелодии. В общем, мужик был растворён в сиропе абсолютного счастья; то есть пребывал в маниакальном состоянии.

Приговаривая: «хеэло-оу… хэло-оу…», он шмякнулся на свободный стул, продолжая на нём приплясывать. Всё тело участвовало в этом зажигательном танце. Вовне музыка доносилась лёгким жужжанием и приглушёнными взрывами барабанных соло.

Завотделением Геула Кацен сообщила гостю, что она – завотделением Геула Кацен; обвела взглядом подчинённых и кивнула: по этому её сигналу каждый стал подниматься и представляться больному, называя своё имя и должность. Мужик продолжал наслаждаться музыкой, полуприкрыв глаза, прищёлкивая и слегка дирижируя грязноватыми пальцами босых ног. Гуревич – а что поделаешь! – тоже приподнялся, назвался и сел.

Он очень хотел остаться тут работать…