Маньяк Гуревич

Они обнялись, хотя в институте только кивали друг другу. Но Гуревич, сбитый с толку необычным обликом своего непосредственного начальства, так обрадовался встрече, что готов был обнять и даже целовать земляка, сокурсника, душу родную. Они договорились посидеть где-то после работы, выпить и поболтать. Теперь всё наладится, успокоился Гуревич. Серёжа введёт его в курс здешнего обихода, познакомит со здешними порядками.

После суетного и трудного для Гуревича первого дня работы они с Сергеем засели в пивнухе на улице Агриппас, в районе рынка. Это была богатая на ароматы цветов-фруктов и овощей, на духовитую вонь сыров, солений и вяленого мяса, на сладковатый запашок марихуаны улица. Время самое приятное: ранний вечер конца сентября, черепичные крыши ещё горят на солнце, тротуары уже в синеватой тени. Из сумрака бара дверь распахнута в снующую толпу, где чёрные шляпы хасидов плывут в волнах последнего солнца. Взгромоздились на высокие табуреты за стойкой, взяли по кружке Goldstar. Гуревич угощал.

– Помнишь сдвоенный пивной ларёк на другой стороне Фонтанки, если от цирка? – мечтательно спросил Серёжа. – Там пустырь, стена дома почти без окон. И вплотную к стене – два пивных богатыря плечом к плечу…

– …и зимой хозяйка спрашивала: вам подогреть? Там два краника были, холодный и горячий.

– Это ж не просто – пивка выпить, а? – с энтузиазмом и неуловимой грустью подхватил Сергей. – Это клуб типа британского. Такой вот уличный клуб. Новости, хохмы, диспуты…

– Драки… – вставил Гуревич.

– Ну, драки! Думаешь, в английских клубах не дерутся?!

– Короче, – сказал Гуревич, которому сегодня ещё до Беэр-Шевы было пилить и пилить. – Давай к делу и прямо мордой об стол: что за гадюшник там у вас с главной этой коброй?

И Сергей рассказал. Не с первой кружки, конечно, но со второй.

Главный порядок был там, оказывается, вот таков.

Каждого нового больного принимали всем медицинским кагалом.

– Представляешь, старик, – рассказывал Сергей, слегка прогуливая по барной стойке свою пивную кружку, – это такая фантазия нашей мымры. В конференц-зале собираются все – от самой Галки до последнего санитара и араба-уборщика. И даже если ты, больной, бьёшься в конвульсиях и тебе невыносимо видеть лицо собственной мамы, все равно перед тобой выстроится полк гусар, как на Марсовом поле в день тезоименитства. Изволь знакомиться.

– Зачем? – спросил Гуревич.

– Да так. Это её теория. Спроси дуру – зачем. Каждый больной должен чувствовать себя уютно. Типа: отныне все мы – твоя семья, хочешь ты этого, блять, или не хочешь. Каждый встаёт, представляется. Демократичный такой круг, кто как уселся: ты, санитар Дуду, завхоз Ахмад… словом, по кругу. Да что там говорить! Ты её шляпу видел?

Гуревич помрачнел. Против шляп у Гуревича было предубеждение.

Дело в том, что до нашей эры – в смысле, до Кати, до того счастливого утра с писающим мальчиком в электричке, – Гуревич месяца три ухаживал за одной студенткой ЛГИТМиКа. Мама называла её «шляпной фифой» – а той и правда шляпы были к лицу, и, зная это, она носила их, чёрные и красные, даже в помещениях, буквально не снимая, – самые разные шляпы, но почему-то с невероятно твёрдыми полями. Поля её широкополых шляп напоминали бумеранг, врезающийся то в глаз, то в лоб, то в переносицу – когда неловкий Гуревич при встрече наклонялся фифу поцеловать. Это был какой-то шляпный террор. Те три месяца он ходил с физиономией, усеянной синяками. Бабушка Роза была уверена, что её внука методично избивают. Однажды деликатно поинтересовалась – не антисемитка ли, часом, его избранница?

Нет, просто она была будущей актрисой и впоследствии, что называется, «осуществилась»: сыграла две второстепенные роли в каких-то сериалах про бандитов и, если не изменяет память, даже там фигурировала в роскошных широкополых шляпах, которые Кате очень нравились – на экране. (В жизни Катя носила мягкую беретку на одно ухо, как радистка Кэт. В помещениях она сворачивала её блинком и совала в карман, и оттого берет всегда был мятым, а карман оттопырен.)

Так вот, у Геулы Кацен тоже было несколько шляп, характерных усложнённым дизайном. Одна, широкополая-соломенная, была оперена таким количеством крашеных перьев, что напоминала давно нечищенный насест на птицеферме, где выращивается экзотическая порода курочек. Вторая, темно-синяя с обвислыми полями, вся была усеяна то ли брошками, то ли медалями; она погружала лицо и глаза начальницы в таинственную сень, исключая из диалога, в связи с чем никогда невозможно было предугадать её реакцию на слова собеседника. Третья шляпа, с высокой остроконечной тульей, была увита тоннами то ли шёлка, то ли кисеи и походила на вершину Фудзи в плотных облаках.

Гуревич глянул на безмятежную и безадресную улыбку Серёжи, направленную в проём двери из полутёмного бара, где плавал свет уходящего дня, ползли бело-красные автобусы «Эгеда», возникали на миг и пропадали презабавнейшие, чуть ли не кукольные иерусалимские персонажи…