Маньяк Гуревич

И в этой капсуле злосчастной тишины Сергей Темякин загоготал своим фирменным конским ржанием, какое можно услышать только на лугу, в загоне, в пору жеребцовой охоты. Оно заполнило комнату и толчками рвалось в открытые окна. Больной с интересом обернулся и замер, рассматривая источник громоподобного веселья. Сергей, к сожалению, не мог остановиться; казалось, внутри него работает какая-то мощная помпа. Он съехал под стол и гоготал, грохотал… – видимо, не в силах по собственной воле перекрыть это спастическое извержение воздуха из грудной клетки. Возможно, его нервная система таким образом избавлялась от напряжения, накопленного годами. Видать, не до конца удалось ему отстраниться от реальности, снизить претензии и отдать себя голубым волнам знойного горизонта…

Гуревич сидел рядом с каменным лицом.

Когда бережные руки подчинённых выпростали начальство из её бездонной шляпы (кстати, волосы у неё были, но неинтересные, цвета гашёной извести, правильно она делала, что жила под прикрытием); когда нового пациента увели под его музыку подальше от греха, когда Геула оправилась, она, конечно, сразу правильно рассудила: медбрат Сергей просто так гоготать бы не стал. Что тут смешного: нападение на врача! Мы все время от времени подвергаемся такой опасности. Нет, это новенький: он что-то тихо произнёс. Доктор Гуревич, да; считает себя интеллектуалом, у него каждое замечание несёт какой-нибудь этакий смысл, типа вы все болваны, а я умнее всех вас.

И Геула возненавидела Гуревича так, как только один человек может возненавидеть другого, как начальница может возненавидеть подчинённого.

Психиатр – это обычный человек, со своими пристрастиями, душевными травмами и грузом своей памяти, говорил папа, он не поумнел от того, что выучил данный курс медицинского института… Ах, папа, тебе понадобилось умереть, чтобы сын стал перебирать твои вполне банальные умозаключения, то и дело молча с ними соглашаясь.

И все два месяца, пока страдалец Гуревич ещё работал в тамошней клинике, завотделением Геула Кацен изо дня в день искала повод его уволить. Гуревич сопротивлялся этому, как лев: он стал подобострастен, хмыкал в ответ на её идиотские шутки, не оспаривал поставленных ею диагнозов и был весьма близок к тому, чтоб по утрам приносить ей в кабинет свежесваренный кофе, – чего не сделаешь ради благополучия жены и детей!

Но всё оказалось напрасным: такой повод скоро подвернулся.

Что происходило с девочкой Галей в её советско-литовском детстве, какому остракизму подвергалась её душа со стороны сверстников, если даже здесь, на земле своего народа, придя, скажем высоким слогом, к единению с Богом (то есть нащупав, чёрт побери, правильный адрес для душевных петиций и эмоциональной занятости!) Геула Кацен продолжала неутомимо искать единения со своим рабочим коллективом.

Ещё одной установленной ею в отделении традицией был совместный обеденный перерыв. В столовую – та размещалась в одноэтажном корпусе и походила на все виданные Гуревичем общекибуцные пищевые блоки – весь медицинский состав отделения должен был ходить дружной стайкой юных пионеров. Собирались на холме, в деревянной беседке, поджидали опоздавших. Оттуда, чуть ли не взявшись по двое за руки (всё-таки недаром в первый день он вспомнил пионерлагерь в Вырице!), возглавляемые Геулой врачи, медсёстры и медбратья шли в столовую поглощать свои котлеты и утопленную в обильном масле куриную расчлененку, столь ненавидимую Гуревичем.

И вот, на холме, в беседке неловкий Гуревич случайно наступил на подол юбки своей начальницы.

Эти её юбки… Ей-богу, их тоже стоит описать. Да они просто опасны! Вспомним, как погибла Айседора Дункан, задушенная собственным шарфом, попавшим в спицы автомобильного колеса? А сколько подолов и запашных пол попадало между колёсами экипажа, между дверьми трамваев, троллейбусов и вагонов поезда, губя жизни и души юных модниц! Когда, обращаясь к Геуле, Гуревич опускал взгляд и видел стелющийся по земле подол, ему всегда хотелось обеими руками подтянуть на ней юбку, просто подкатать её на поясе; и всякий раз он, конечно, удерживался от столь интимного порыва. Резинка у неё там слабая, что ли, волновался он. Так недолго споткнуться, упасть и, не дай бог, переломать руки-ноги, да и головой удариться будь здоров! Гуревич был беспокойным и заботливым человеком, независимо от того, кто перед ним: друг или не слишком симпатичная ему личность. Тем более – женщина! Женщины для Гуревича были святы. При мысли, что какой-то мерзавец может обидеть Катю, нагрубить ей или, того хуже, наступить на подол её юбки…

Словом, Гуревич наступил на подол юбки этой стервы Геулы. Обернувшись к кому-то из коллег и что-то рассказывая, он наступил – да, чёрт побери! – нечаянно наступил на вечно валявшийся под ногами подол её идиотской, её допотопной деревенской юбки!!!

Он стоял на её юбке и с кем-то трепался…

– Ну что, – бодро воскликнула начальница, – все здесь? Пошли!

Она шагнула, и юбка упала к её ногам.