Манхэттенский проект. Теория города

Последние два перформанса Шея составляют естественное завершение его шедевра из шести частей. Но они также проблематизируют и его положение в истории искусства. Предпоследний Перфоманс длиной в один год, начался 1 июля 1985 года. (Между перформансами он делал перерыв в несколько месяцев, который он считал «временем жизни», а не «временем искусства»[615].) Он, вероятно, был наименее трудным из всех, которые он когда-либо осуществлял, но вполне возможно, и самым радикальным. В опубликованном Шеем заявлении говорится, что он «не будет заниматься искусством, не будет говорить об искусстве, не будет смотреть на искусство, не будет читать про искусство, не будет ходить в художественные галереи и художественные музеи в течение одного года»[616]. Вместо этого он будет «просто идти по жизни». Добиться успеха в этом начинании ему удалось, только уехав из Нью-Йорка на бóльшую часть года. В отличие от предыдущих перформансов, в этом не могло быть ни документирования, ни зрителей, ни каких бы то ни было следов, которые могли бы свидетельствовать о том, что исполнение манифеста действительно имело место, поскольку это являло бы собой его нарушение. Учитывая предыдущую историю полной преданности Шея своей работе, у нас мало причин сомневаться в том, что он нарушил свое слово.

Есть что-то ироничное в отсутствии произведения искусства как искусства, в исполнителе перформанса, исполняющем неперформанс. Эта головоломка привела Шея к тому, что он объявил о высшей цели своей жизни – о тринадцатилетнем перформансе, который должен был закончиться в последний день XX века. По плану, он собирался заниматься искусством, но только тайно. Никто, кроме него, не должен был знать, что он задумал, до самого конца. В эти годы ни одно из его прошлых или настоящих произведений искусства не могло быть выставлено на всеобщее обозрение. В очередной раз Шей отказывался от чего-то, на этот раз от того, что сохранялось во всех его предыдущих художественных акциях: от желания признания других людей, без которого почти невозможно даже просто считаться отдельной личностью.

Первого января 2000 года Шей раскрыл содержание работы, на выполнение которой у него ушло тринадцать лет. На церемонии в церкви Джадсона на Вашингтон-сквер он сделал содержательное заявление: «Я сохранил себя живым»[617]. В каком-то смысле все его произведения примечательны тем, что он их пережил. Но это не было его первоначальным намерением. Его план состоял в том, чтобы исчезнуть. Исчезновение, а не сохранение должно было стать его высшим достижением. Нетрудно догадаться, почему Беньямина так влекло к этому акту исчезновения, которым он сам впервые начал развлекать себя, прочитав в Хрестоматии для жителей городов Брехта: «Человек, ничего не подписавший, не оставивший фотографий, которого не было здесь, кто ничего не сказал ‹…› Сотри следы»[618].

Сегодня Шей признает, что ему не удалось реализовать свою последнюю работу. Он направлялся на Аляску, когда начал сомневаться в своей готовности сделать что-то подобное ради искусства. Из всех адских испытаний, которым он подвергал себя, исчезновение было самым невыносимым. Он отступил после этого шестого, незавершенного перформанса, полагая, что ему больше нечего сказать. «С 2000 года я больше не занимаюсь искусством, – сказал он в недавнем интервью. – Теперь я просто занимаюсь жизнью»[619]. Тем не менее Шей – художник, средством выражения которого всегда была его собственная жизнь. Знакомство с произведениями его жизни остается концептуальным упражнением до тех пор, пока не осознаешь, что это не просто идеи, воплощение которых является «формальностью»[620], но что этот человек действительно подчинял себя им в течение довольно продолжительных периодов. Банальность повседневности полностью радикализируется, когда соприкасается с этим «повседневным» искусством, и наоборот. Перформативное событие растягивается до тех пор, пока его нельзя больше распознать как таковое. Наверное, нет лучшего примера человека, который превратил в произведение искусства столько своей жизни. Даже нелегко говорить о художнике, стоящем за этими работами. В этом случае само слово искусство становится практически лишним. Оно даже может быть воспринято как оскорбление.