Манхэттенский проект. Теория города

Романтики XIX века осуждали сетку как искусственное наложение строгой формы на изменчивый естественный рельеф острова. Однако в XX веке это стало второй натурой города, а суперкварталы превратились в грубейшие нарушения этого основного городского закона. С этой точки зрения даже большие парки в конечном счете являются искусственными архитектурными сооружениями, разграниченными сеткой. Таким образом, основная городская диалектика – это не диалектика выбора между деревом и башней, а выбор между деревом и башней как тезисом и тротуаром и проезжей частью как антитезисом.

Мы уже видели, что Беньямин относится к замкнутому пространству как к успокоительному средству, как к инкубатору сновидений. При наличии достаточного количества ресурсов любой интерьер можно точно воспроизвести в любой точке мира. Однако открытая улица может существовать только там, где она существует. Любая попытка дублировать конкретный городской квартал в другом месте будет ощущаться довольно фальшивой. Это также может объяснить одно из немногих философских увлечений Беньямина Центральным парком и его явное пристрастие к Овечьему лугу с его обширной лужайкой и видом на небоскребы, выглядывающие из-за окружающих деревьев. Эта поляна, как предполагает Беньямин, позволяет нам увидеть настоящий город: город снаружи. Именно там он впервые пришел к выводу, что то, что стоит внутри «дома без окон»[191], может быть только фальшивым.

Поскольку это единственное городское пространство, которое каким-то образом может противостоять силам созидания, разрушения и (если хотите) деконструкции, улица сама по себе обычно невосприимчива к процессам овеществления и фетишизации. Она еще менее восприимчива к силе спектакля, в котором мы живем. Подобно сиренам, рекламные щиты и витрины делают всё возможное, чтобы заманить реальность внешней, общественной улицы в свою фантазию о внутреннем, частном царстве. Но улица как таковая – это не то, чем можно легко владеть или что можно обменять, не то, что просто присвоить или переприсвоить, не то, что легко овеществить или фетишизировать. По крайней мере, в целом ее ценность остается ценностью чистой пользы. Городские легенды изобилуют историями о доверчивых туристах, которые были уверены, что совершили выгодную сделку, купив по дешевке Бруклинский мост, статую Свободы, музей Метрополитен или участки в Центральном парке у мошенников, выдававших себя за их законных владельцев. Но никто не слышал подобных историй о продаже какой-то определенной улицы или проспекта.

Беньямин не из тех мыслителей, которые постулируют отрицание как основополагающий принцип своей мысли. В основе Манхэттенского проекта нет архитектонической структуры, подобной парижскому пассажу, но нет и структуры неархитектонической, подобной нью-йоркской улице. Напротив, кажется, что рукопись вращается вокруг жизненной структуры, живой конфигурации или формы жизни. Это делает его философскую позицию гораздо более трудной для понимания. Но это также затрудняет неправильное понимание. Он как бы одной рукой ищет предмет своего исследования, который чаще всего называет абсолютной жизнью, а другой обеспечивает «условия его недоступности»[192].

Глава 15. Истина конкретна (или железобетонна)

«На улице узнаешь, что такое в действительности человеческие существа; иначе – впоследствии – их изобретаешь. Всё, что не посреди улицы, фальшиво, вторично – иными словами, литература»[193]. Несомненно, это утверждение, взятое из Черной весны Генри Миллера, тоже литература. Таким образом, то, что я пишу здесь об этом произведении литературы, является просто выводом из вывода (не говоря уже о моей интерполяции интерпретации Беньямином цитаты Миллера). Более того, почти мистический опыт, который Миллер и его друзья детства получали на улицах Вильямсбурга в начале XX века, был вначале уничтожен появлением автомобилей, затем телевидением, затем деиндустриализацией, затем превращением района в гетто и, наконец, джентрификацией. В этом смысле его реальные нынешние улицы тоже можно воспринимать как не более чем еще один образец литературы.

Неважно, была ли когда-либо улица, о которой говорил Миллер, изначальная улица, улица до ее грехопадения, где можно было узнавать, а не изобретать, что такое на самом деле человеческие существа, где можно было видеть истину, а не отражать ее, – была ли эта улица когда-либо историческим фактом, существовавшим в определенном месте и времени. Но даже если бы и была, эта печать исторического одобрения знаменует собой утрату реальной жизни на этой реальной улице; это может только указывать на то, что такого образцового места больше не существует. Впрочем, не следует и легкомысленно утверждать, что эта волшебная улица была всего лишь плодом воображения Миллера, что это особое место, где можно было получить доступ к реальности, было подделкой.