Мантык-истребитель тигров

Пообедали, натянулись кумысом и залегли спать до вечера; вернется Гайнула с работниками, подгонят стада — и надо будет доить кобыл и собирать ужинать усталым, проголодавшимся пастухам.

Крепко спал Касаткин, крепко спала подле него и визжала во сне его Альфа; словно мумия, неподвижно лежал на спине старый Ашик; густым басом храпел молодой киргиз за кибиткой, спала старушка, прикурнувши головой на мохнатое верблюжье седло; спала красавица и, верно, видела во сне гарцующих джигитов, потому что ее рот, обрамленный толстыми, красными, как свежая кровь, губами, из-за которых сверкали ярко-белые, здоровенные зубы, широко улыбался, пропуская какие-то бессвязные бормотания; спали все псы, спали ребятишки, расползшиеся куда ни попало… Все спало… И только легкий степной ветерок тихо проносился над сонным аулом, пошевеливая легонько какими-то цветными тряпками, развешанными для просушки между кибитками на тонких волосяных арканах.

Опять два желтых круглых глаза осторожно выглянули из-за опушки камышей и скрылись; показались с другой стороны и тоже спрятались. Выдвинулась круглая морда, обрамленная белыми бакенбардами; показалась лапа, вооруженная вершковыми когтями; лапа эта была приподнята, как у кошки, когда та сторожит отверстие в углу комнаты, из которого должна, по ее расчету, выглянуть вороватая мышка, как у охотничьей собаки, когда она, почуяв притаившуюся меж кочками птицу, делает мертвую стойку, — так у тигра, готового сделать последний прыжок на обреченную погибели жертву.

Страшный детский визг разом поднял на ноги весь уснувший аул; затрещали камыши, раздвигаемые прыжками полосатого хищника… Между ребятами не досчитались одного, самого большого, что ушел подальше от кибиток и спал на тропинке в тени куста джиды, отдельно растущего у самой опушки.

— Вот уже третьего!.. — завывая и всхлипывая, говорила Касаткину старая киргизка, когда все понемногу успокоилось и затихла поднятая тигром суматоха.

— Вторая неделя, как пришли сюда эти дьяволы и не дают нам совсем покою! — сообщил молодой киргиз, сильно жестикулируя руками и натравливая в камыши на весь аул развывшихся собак.

— Воля Аллаха, и никто против нее не станет! — нараспев произнес Мулла-Ашик и стал моститься на кошме, предполагая снова погрузиться в созерцательное состояние.

Одна только краснощекая девка бегала по аулу, скликала и сгоняла в кучу перепуганных ребят, проверяя, которого же это из этих чумазых карапузиков уволок джульбарс, таким разбойником подкравшийся к сонному аулу.

— Что же вы не прислали сказать в Чиназ? — говорил Касаткин молодому киргизу. — Мы бы собрались и постарались избавить вас от этого соседства. Сколько их тут?

— Два: отец с женою. Та больше при детях, должно быть еще подростки; наши при стадах видели раз; совсем маленькие, а отец здоровенный, такого большого мы еще сроду и не видели, — отвечал джигит. — Это, должно быть, отец приходил!

— Это я, верно, с ним и встретился сегодня, когда шел солончаками понизу; тот порядочный!

— Лошадь задушили, вороную, лысую, что, помнишь, я к тебе в Чиназ приезжал — еще хромала тогда!

— Ну, помню!

— Верблюжат двоих; джигиту Байтаку бедро измочалил совсем — тот помер. Да что, самого Гайнулу чуть не съел, уж мы и не знаем, как его Аллах уберег!

— Надобно сейчас же дать знать, а то теперь они разлакомились у вас на свободе еще и не такой беды наделают!

— Гайнула сам собирался к тебе ехать да что-то раздумал, до следующего базарного дня отложил!

— Ну, ладно, ладно, — утешал ее Касаткин, — вот, может быть, убьем — шкура моя, деньги от губернатора ваши![115]

Погоревали, погоревали еще о случившемся, да и перестали. К вечеру, только стало заходить солнце и красный диск его опустился к самым камышам, что синей полосой тянулись по горизонту, послышалось вдалеке, со стороны степи, разнообразное блеяние овец, звонкое ржание лошадей и резкие, пронзительные крики верблюдов: то Гайнула с джигитами гнали стада на ночлег. Из всех остальных кибиток высыпали женщины в белых тюрбанах и синих рубахах; у каждой в руках была какая-нибудь посудина — они поджидали прибытия кобыл, которых нужно было доить на кумыс.

Гайнула приехал верхом на тощем жеребце карабаире, слез с лошади, бросил ее так у кибитки без привязи и подошел к Касаткину.

— Ну, здравствуй. Вот спасибо, что к нам зашел! А я было сам к тебе собирался! — сказал он нашему охотнику.

— Знаю, — отвечал последний. — Мне уже все рассказали!

— Да чего рассказали, — вмешался в разговор старик. — Сам своими глазами видел!

— Бабы у тех еще кибиток мне говорили! — заметил Гайнула, кивнув головою назад.

— Без настоящего припаса пришел я, — начал Касаткин, — собираться долго некогда было, да, признаться, я и не думал, что они к вам забрались, полагал, что у Чирчика теперь держутся!

— Эти снизу пришли; я по следам видел: из тех камышей, что за гнилыми колодцами; даже через степь шли — немного, а шли. Мы с джигитами как увидали следы в степи — просто глазам не поверили…

— Так ты вот что устрой мне… — перебил его Касаткин.