Мао Цзэдун

Через четыре дня над Ван Шивэем устроили показательное идеологическое судилище, которое явилось прототипом многотысячных публичных процессов 60-х. Две недели у товарищей по партии ушло на беспристрастно-суровое обсуждение его ошибок. Тон ему задал политический секретарь Мао Чэнь Бода. Он сравнил Ван Шивэя с присосавшейся к телу пиявкой, а обращался к нему не иначе, как к «зловонной куче дерьма», повод чему нашел в многозначности слогов, составлявших имя писателя. Ван Шивэю вторил Ай Цин: «Взгляды Вана насквозь реакционны, а предлагаемые им лекарства — настоящая отрава. Данный индивидуум не заслуживает высокого звания гражданина, не говоря уже о «товарище». Даже строптивая Дин Лин сочла более благоразумным осудить коллегу. Однако, согласно логике «чжэнфэна», обычного «промывания мозгов» было недостаточно. Вану предстояло пройти через процедуру публичного унижения, устроенную собратьями по перу. «Суд» над ним знаменовал начало практики коллективных трибуналов, на долгие десятилетия ставших неотъемлемой частью политики китайских коммунистов в отношении всех инакомыслящих.

Позже Ван Шивэй был исключен из Ассоциации китайских литераторов, что фактически лишало его возможности писать. «Все остальные, — вспоминал впоследствии один из участников судилища, — избавившись от этого непомерного идеологического бремени (читай: спасши свои шкуры), получили возможность вдохнуть полной грудью».

И все же Мао еще не до конца был уверен, что преподанный писателям урок пошел им на пользу. Несмотря на оказанное давление, Ван Шивэй так и не отрекся от своих убеждений, настаивая на том, что все им написанное идет исключительно во благо партии. По информации Кан Шэна, Вану симпатизировали девяносто процентов яньаньской интеллигенции. «Чжэнфэн» продолжался, его руководители прилагали отчаянные усилия для того, чтобы окончательно демонизировать личность писателя. В ходе судилища Вана уже обвинили в троцкизме, антипартийной идеологии, назвали «грязной и продажной душонкой» и уличили в том, что голова его «полна… контрреволюционного дерьма». Но при всей тяжести подобных обвинений партия рассматривала Ван Шивэя как «совершившего серьезные ошибки товарища, которого еще можно спасти». В октябре отношение к нему кардинально изменилось. Вану официально предъявили обвинение в «шпионаже в пользу Гоминьдана» и создании «антипартийной банды пятерых», которая «прокралась в ряды КПК с целью подрыва их единства». Через несколько дней его арестовали сотрудники выполнявшего функции секретной полиции общественного отдела партии и вместе с двумя сотнями других политически неблагонадежных отправили в тайное узилище КПК в Цзаоюани.

«Антипартийная банда пятерых» была чистой воды фальсификацией, а в подобных делах Кан Шэн знал толк. Ван и четверо других участников банды — две молодые супружеские пары — были едва знакомы, их связывала лишь общность либеральных взглядов. «Конспирация», — сказал тогда Кан Шэн. Даже Мао, давший добро на арест, попытался позже снять с себя всякую ответственность, объяснив происшедшее «досадной ошибкой». Впрочем, такая линия поведения была для него обычной. «Чжэнфэн» показал всей партии, что терпимость руководства имеет свои пределы, и те, кто забыл об этом, чьи дела, как объявил Мао, из разряда «заблуждений» будут переквалифицированы в «пособничество врагу», очень скоро ощутили, что на смену бархатной перчатке конфуцианства пришел острый топор логистов.

Начиная с осени 1942 года Кан Шэн получил полную свободу действий в качестве палача партии.

«Движение по проверке кадров» ставило целью очистить ряды КПК от «шпионов и вредных элементов», наличие которых объяснялось возросшей активностью секретных агентов Гоминьдана. «Шпионов у нас не меньше, чем волосков в бараньей шкуре», — говорил Мао. Как и в деле Ван Шивэя, понятие «шпион» трактовалось весьма широко. Основанием для подозрений могли служить критические высказывания, «либерализм» в отношении инакомыслящих, отсутствие энтузиазма при участии в мероприятиях партии, родственные связи с членами Гоминьдана. В декабре «движение по проверке» с благословения Мао превратилось в «движение по спасению», в ходе которого подозреваемых пытками склоняли к признаниям, чем и «спасали» их от более тяжких злодеяний. Такая практика полностью соответствовала формуле Мао «изгнать заразу и спасти страждущего», однако весьма немногие в партии приветствовали ее жестокость.

К июлю 1943 года были арестованы более тысячи «вражеских агентов», и более половины из них признали свою вину. Кан Шэн докладывал руководству КПК, что около семидесяти процентов вновь принятых «политически неблагонадежны». Из двухсот слушателей армейского училища «пособниками Гоминьдана» оказались сто семьдесят. Даже в аппарате Секретариата, средоточии политической власти Мао, у десяти из шестидесяти сотрудников обнаружились серьезные «политические проблемы». Многие коммунисты позору и пыткам предпочли добровольный уход из жизни. Около сорока тысяч человек (пять процентов от общего количества членов КПК) были исключены из партии.