Мао Цзэдун

Происходившее до боли напоминало развернутую Мао в 1930 году кампанию по борьбе с «АБ-туанями». Смертных приговоров, правда, выносилось теперь куда меньше, но общий принцип — признание под пыткой — сохранился без изменений.

В окружении Мао с этим были согласны многие. Вернувшись летом 1943 года из Чунцина в Яньань, Чжоу Эньлай высказал свое недоверие Кан Шэну, утверждавшему, что подпольные организации партии в гоминьдановских районах наводнены шпионами. Расследовать ситуацию поручили Жэнь Биши. Представленный им Мао доклад никогда не публиковался, однако не вызывает сомнения то, что он содержал резкую критику методов Кана, поскольку уже в августе Председатель отдал следователям общественного отдела КПК приказ умерить пыл. Двумя месяцами позже Мао распорядился: «Никаких казней и как можно меньше арестов — вот какой политики мы должны придерживаться». На этом «движение по спасению» закончилось. В декабре 1943-го, через год после его начала, выяснилось, что девяносто процентов арестованных были ни в чем не повинны и подлежали реабилитации. Многие, к сожалению, посмертной.

Тот факт, что «движение по спасению» вышло из русла и превратилось в шквал репрессий, является весьма примечательной характеристикой руководящего стиля Мао.

Одной из объективных предпосылок этого, как и в Футяни, было усилившееся противодействие националистов. Но еще более значимым являлось убеждение Мао в том, что лидер не имеет права казаться мягким. В 1943 году, накануне своего пятидесятилетия, Мао был уже далеко не новичок во власти. Неудачи 20-х — начала 30-х годов научили его: в политике, как и на войне, противник должен быть уничтожен, поскольку, раненный, он когда-нибудь встанет на ноги и продолжит борьбу. Это вовсе не означало возврата к старой и уже дискредитировавшей себя политике «беспощадных ударов», вину за которую Мао возложил на Ван Мина. Однако методы убеждения оказывались куда более эффективными, если накладывались на чувство страха убеждаемого. Революция — это не званый ужин.

Жертвой столь двойственной позиции Мао и стал Ван Шивэй.

После его ареста Мао отдал приказ: Вана не убивать, но и не выпускать на свободу. Писатель остался в заключении — «молодой человек со смертельно серым лицом, который говорит так, будто читает, водя пальцем по строкам». Он служил живым предостережением тем, кто позволит себе усомниться в правильности указанного Председателем пути.

Весной 1947 года, когда коммунисты ушли из Яньани, Хэ Лун был по-прежнему командиром одной из воинских частей. Многие европейские исследователи обычно представляли его Робин Гудом Красной армии, сорвиголовой и романтиком, ненавидевшим богачей и заботившемся о бедняках. В реальности же Хэ Лун, подобно другим генералам, был весьма жестким, крутого нрава военачальником. Такие, как он, презирали интеллигентов типа Ван Шивэя — вздыхавших о свободе литераторов в то время, как бойцы проливали свою кровь. Ранним весенним утром в деревеньке на берегу Хуанхэ Ван Шивэю по приказу Хэ Луна отрубили голову. Когда Мао узнал об этом, он поджал губы и не проронил ни слова.

Превращение Мао в верховного вождя партии сопровождалось ускоренным ростом культа его личности. Уже в конце 20-х годов деревенские жители юга Китая, говорившие на кантонском диалекте, слагали мифы о всемогущем главаре бандитской шайки Мо Такчунс, за которым безуспешно охотились власти. Но решение сделать из него глашатая китайского коммунизма в глазах всей нации окончательно сформировалось после публикации книги Эдгара Сноу «Красная звезда над Китаем». В предисловии к ней Сноу написал, что Мао отмечен печатью «высокого предназначения».

Эту же печать ощущал на себе и сам Мао. Зимой 1935 года в стихотворении, посвященном картинам природы северных районов Шэньси, Мао говорил о своих устремлениях. Начинал он так:

Панцирь льда покрывает безбрежные дали,
 Вихри снега метут по закованной в броню земле…
В змей серебряных пляске гор хребты закружились,
Белоснежные исполины отвечают на вызов небес.

Далее следовали его размышления о великих правителях древности, перед чьими глазами стоял тот же пейзаж, — об основателях династий Цинь, Хань, Тан и Сун, о великом Чингисхане. Все они достигли вершин могущества, писал Мао, и все превратились в прах. «Истинного героя, — говорил он, — можно найти только в современности».

От такого сравнения захватывало дух.

В то время когда вся Красная армия едва насчитывала несколько тысяч голодных и плохо вооруженных бойцов, Мао уже видел себя провозвестником новой, коммунистической эры и был вполне готов возложить на свою голову венец легендарных завоевателей прошлого.

К окончанию Великого похода в нем окрепло ощущение собственной неординарности. Мао начал сознавать, что судьба приготовила ему нечто исключительное. При наличии соответствующих условий до культа вождя оставалось сделать лишь один шаг.